Дмитрий Скирюк - Кукушка
Беловолосый замер, тяжело дыша. Помедлил, разорвал и отбросил с головы девушки ставшую грязной погребальную тряпку. Бенедикт вздрогнул и перекрестился, когда открылось девичье лицо — безмятежное, спокойное, мертвенно-белое, совершенно не тронутое тлением. Дождь обмыл с него грязь и комочки глины. Белые волосы у парня на загривке встопорщились и встали дыбом. Он резко обернулся на Бенедикта, ощерив клыки. Глаза его ярко блеснули. Казалось, ещё мгновение — и он вскинет голову и завоет, как пёс на луну, однако этого не произошло: беловолосый только протянул руку и тихо-тихо, очень осторожно погладил мёртвую девушку по щеке. Взгляд его был полон боли и отчаяния, из глаз текли слёзы. Он погрузил руки в рыхлую землю, поднатужился и в два рывка вытащил тело на поверхность. Встал, перевёл дыхание, затем как перышко взвалил ношу на плечо и обернулся к Бенедикту.
— Как твоё имя? — хрипло спросил он.
— Бенедикт ван Боотс, — ответил ученик художника, опять не видя смысла врать. Ветер швырял ему в лицо брызги дождя и хлопал полями шляпы.
— Я тебя не забуду, Бенедикт-с-баржи, — произнёс наёмник. — Прощай.
С этими словами он развернулся и, подобно тени, растворился во тьме.
Бенедикт остался один. Если б не разрытая могила, он бы подумал, что ему это привиделось в бреду начавшейся болезни или же что вода с корицей оказалась крепче, чем он думал.
— «И счастлив тот, кто средь волненья их обретать и ведать мог...» — повторил ученик художника и вздрогнул, когда из-за домов раздался тоскливый, полный бессильного отчаяния звериный вой.
Наступила ночь.
* * *При взгляде на эту рану даже видавший виды полковой медик Мармадьюк Лессо изменился в лице. Он прикоснулся там, прикоснулся тут, но так и не решился что-то вправить или хотя бы сдвинуть с места. Синяк занимал весь бок, рёбра с правой стороны были сломаны и вдавлены, осколки их наверняка пронзили лёгкое. Из-под повязки при каждом вдохе-выдохе пузырилась кровь. Печень тоже наверняка не выдержала этого удара и была разорвана; то же и селезёнка. Голова была обвязана, но то, наверно, было следствие падения на землю.
«Вот это удар... — думал лекарь. — Это фальконет, несомненно, фальконет. Такое могло сделать только пушечное ядро. Конечно, это мог быть и моргенштерн, но редко встретишь нынче парня с моргенштерном — очень уж капризный норов у этой штуки, да и не каждому она по руке... Опять же удар нанесён спереди, не сбоку — моргенштерном так не размахнёшься».
Дыхание раненого было сбивчивым, каждый вдох давался с трудом. Ещё недавно он лежал без чувств, но сейчас был уже в сознании и всё понимал.
— Dios me libre... — тихо пробормотал костоправ, перекрестился, накрыл раненого одеялом и повернулся к стоящему рядом маленькому монаху. — Как это случилось?
— Ядро, г-господин лекарь, — лаконично сказал он, полностью подтвердив его предположения. — Это всё ночное нападение. Он только успел выйти из п-палатки, обернулся, и тут пушкари гёзов дали залп. Оно ударило его сюда, он упал и больше не встал.
— В некотором роде ему ещё повезло, — пробормотал лекарь. — Если бы удар пришёлся в левую сторону, он был бы уже мёртв. Это чудо, что он жив сейчас!
— Вы м-можете ему помочь?
Мармадьюк Лессо не ответил.
— Вы можете ему помочь? — ещё настойчивее спросил брат Томас. От волнения он даже перестал заикаться.
— Я могу сделать что-нибудь для облегчения его страданий, дать настойку лауданума, но скажу вам прямо — медицина здесь бессильна. Vita aegroti in periculo est[109]. Чуть позже я попробую вернуть на место два или три ребра... остальные два, наверное, придётся удалить: вряд ли такие мелкие обломки срастутся. Здесь потребна операция, святой отец, очень тяжёлая операция. Потребуется ваше дозволение... и, конечно, согласие больного.
Томас не ответил. Через откинутый полог палатки внутрь лился серый утренний свет. Лицо отца Себастьяна было таким же серым и бескровным. Палатка была полна народу — ложе раненого обступили солдаты и стражники, среди которых был и сам Филиппо да Сильвестра.
— Какое-то проклятие на этом шатре, не иначе, — посетовал он, когда Мармадьюк Лессо закончил свою тираду. — В прошлый раз моего бедного Фернандо убило ядром, теперь святой отец остановился здесь и тоже получил такую рану. Всё-таки как жаль, что времена рыцарства миновали! Это огнестрельное оружие — страшная штука, его давно надо запретить; оно годится только против черни и бьёт всех без разбору, невзирая на возраст и сан. Теперь и мастерство, и доблесть уже ничего не значат! Христос всеблагий, что за времена настали, что за времена!..
Стоявшие за его спиной два или три аркебузира втихую поморщились, но возражать не стали: португалец был в чём-то прав. Он был романтиком, болтуном и мужеложцем (ни для кого не было секретом, какие отношения связывали его с убитым ординарцем), но дураком он не был. В самом деле, уж монаха-то ядро настигло совершенно незаслуженно. Хотя чего греха таить — гёзы были бы только рады пустить кровь католическому святоше. Всем ещё было памятно, как зеландцы взяли Хоркум и перевешали всех монахов из тамошнего монастыря, наплевав на собственное обещание сохранить им жизни.
— Ах, оставьте, фра Филиппе, — отмахнулся Мармадьюк. — Вы думаете, ряса монаха остановила бы руку с ножом или дубиной? Это рок. Злой рок и невезение.
— Так вы сумеете ему помочь? — спросил брат Томас.
— Всё в руце Божьей, — сказал Мармадьюк.
— Вы что-то говорили об операции. Если нужно м-моё согласие, то я его даю. Что ещё т-требуется от меня?
— От вас — ничего. Сейчас я схожу за инструментами и попробую ему помочь.
— Ne noceas, si juvare non potes[110]! — вдруг прозвучало из-за солдатских спин.
Все заоглядывались и задвигались, давая дорогу рыжему монаху в бернардинском облачении с белым посохом в руке. Собаки на сей раз с ним не было. Словно эхо пронеслось по толпе: «Брат Якоб... брат Якоб...» Многие стали креститься. И только брат Томас безотрывно смотрел пришельцу в лицо и молчал.
— Что вы сказали, брат? — переспросил слегка раздражённый Мармадьюк.
— Я сказал: ne tentas aut perfice[111], — блеснув глазами, ответил он. — Расступитесь. Дайте мне пройти к раненому. Я хочу помочь.
Мармадьюк не стал спорить и молча отошёл в сторону.
Монах опустился возле раненого, положил рядом посох и приподнял одеяло. Не касаясь раны, осмотрел её, пощупал пульс и заглянул отцу Себастьяну в глаза.
И тут вдруг раненый зашевелился, захрипел и стал приподниматься на локтях, явно пытаясь что-то сказать. На губах его запузырилась пена. Брат Томас бросился к нему.
