Дмитрий Скирюк - Кукушка
В подвале царила давящая, гулкая тишина. Народу почти не было, а пятеро студентов пили молча, и только Вильсон — тощий, растрёпанный студент-медик из Британии, присев на краешек стола и отбросив за спину короткий плащ испанского покроя, задумчиво перебирал девять струн старой лютни и выпевал строку за строкой:
Царица грозная Чума
Теперь идёт на нас сама
И льстится жатвою богатой;
И к нам в окошко день и ночь
Стучит могилъною лопатой...
Что делать нам? и чем помочь?
Песня звучала. Пламя в камине колыхалось. Все сидели мрачные и подавленные.
В прошлые дни они стали свидетелями гибели странной девушки на колокольне, но это было далеко не всё. Прошлым утром умер бедняга Эмманюэл, а днём раньше — малыш Лукас. Умерла и девушка, дарившая обоим в тот памятный вечер сладкий яд своей любви... Их похоронили вместе, всех в одной могиле, с двумя десятками других таких же несчастных горожан, ставших жертвами ужасной болезни, — распухших, почерневших, покрытых бубонами... В первом было что-то вечное, даже возвышенное, во втором — что-то ужасающе неправильное, как в сломанном дереве, которое не успело дать плодов. Студенты сидели, сосали горячую воду с корицей, слушали песни и время от времени провозглашали мрачные тосты. Да и песни были им под стать... Уже прошли дни их распоследнего веселья, и только строчки на латыни напоминали о былом безумии и расточительстве:
Как от проказницы Зимы,
Запрёмся также от Чумы!
Зажжём огни, нальём бокалы,
Утопим весело умы
И, заварив пиры да балы,
Восславим царствие Чумы.
«Вода — не пиво, много не выпьешь», — Бенедикт в который раз испытал на себе всю правоту этой житейской мудрости. Пора было выйти на двор. Он встал, одёрнул камзол, отвесил всем присутствующим подобающий поклон и вышел за дверь, в стужу и ночь.
Моросило. Бенедикт покрепче нахлобучил шляпу, чтоб её не сдуло ветром, и в кромешной тьме направился к каналу — справить малую нужду. Норд-ост бесновался вовсю, ледяная вода ходила пенными валами. Прохожих на улицах не было. Расстегнув штаны, воздевши очи к небу, Бенедикт ван Боотс совершал свою нужду и против воли вслушивался в звуки песни, льющиеся через дверь, которую он оставил приоткрытой. Ветер разрывал куплет, расшвыривал его по набережной, перемешивал слова в безумном вихре, но ученик художника знал его наизусть — сегодня Вильсон пел своё творение уже в четвёртый или пятый раз. Бенедикт стоял и шевелил губами в такт обрывкам мелодии:
Есть упоение в бою
И бездны мрачной на краю
И в разъярённом океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы
И в аравийском урагане
И в дуновении Чумы!
Его шатало ветром. Перед глазами всё ещё, как живое, стояло видение лица девушки-ястреба. Наконец он закончил, застегнул штаны, обернулся — и нос к носу столкнулся с каким-то человеком.
— Где она? — без предисловий, в лоб, спросил его этот человек.
Бенедикт даже не смог ничего ему ответить — только испуганно ахнул, шагнул назад, взмахнул руками и непременно упал бы в канал, не ухвати его пришелец за обшлага суконного полукафтана. Только сейчас, когда их лица разделяли два-три дюйма, Бенедикт узнал беловолосого парня, который приходил тогда с травником.
— Где она?! — повторил тот свой вопрос, жарко дыша Бенедикту в лицо.
Не нужно было никаких пояснений: Бенедикт сразу понял, что речь может идти только об одном человеке.
— Она... погибла, — выдавил он.
— Это я уже знаю! Как?
Бенедикт сглотнул:
— Она разбилась... Упала с ратуши. Сначала в неё выстрелили, потом она упала. Я... Я ничего не смог сделать. Она сама туда полезла. Я ничего... не мог.
Беловолосый молчал.
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья —
Бессмертья, может быть, залог!
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
— Где она сейчас?
— На западном кладбище... Это недалеко отсюда, за церковью Святого Панкраса. Её похоронили отдельно, за оградой. Я... я могу показать.
— За оградой? То есть там, где хоронят актёров, проституток и самоубийц?
Бенедикт не посмел соврать.
— Да.
Наёмник задумался, глядя куда-то поверх Бенедикта и как-то странно шевеля носом.
— Ладно, — сказал он, отпуская наконец Бенедиктов воротник. — Может, это даже к лучшему — не придётся взламывать ворота. Однако, чёрт бы вас всех побрал, времени у меня немного... но, может быть, хватит. Показывай!
Он толкнул школяра вперёд, и тот не посмел перечить, даже не спросил, как следовало бы, что ему за это будет (или правильней было сказать — «чего не будет»). Почему-то он верил, даже не верил — чувствовал, что странный тип не причинит ему вреда. Что было тому причиной, он не знал. Быть может, разговор с воскресшим травником придал ему уверенности, а может, ему просто было всё равно теперь, после того, как муза, посетившая его в обличье той девушки, навеки отошла в мир иной.
Они шли, подгоняемые ветром и дождём, а вслед им летел последний куплет:
Итак — хвала тебе, Чума,
Нам не страшна могилы тьма,
Нас не смутит твоё призванье!
Бокалы пеним дружно мы
И девы-розы пьём дыхание —
Быть может... полное Чумы![108]
— Идиоты, — вынес свой вердикт беловолосый наёмник.
Путь до кладбищенской земли не занял много времени, вскоре они остановились у самой ограды, в тени старого монастыря, где чернело несколько свеженасыпанных, ещё не успевших осесть земляных холмиков.
— Который?
— Этот, — указал Бенедикт, внутренне уже понимая, — что сейчас произойдёт, чему свидетелем он станет, и внутренне холодея от этого.
Беловолосый опустился на колени и осторожно тронул могильную землю, будто перед ним было что-то очень хрупкое. Наверно, целую минуту держал он ладонь на гребне. Бенедикт не смел шевелиться, не смел уйти, не смел отвести глаз. Что-то его держало, и он сам не понимал, что именно. Он только сейчас заметил, что пришелец бос и облачён только в длинную рубаху и лёгкую куртку мастерового, да и те промокли насквозь. Штанов на нём и вовсе не было. Тут белобрысый вдруг упал на четвереньки и быстро-быстро стал расшвыривать рыхлую землю. Он не попросил помочь, словно Бенедикт вообще перестал для него существовать, — вообще не произнёс ни слова. Бенедикт смотрел на его руки с чёрными ороговевшими ногтями — руки кого угодно, только не человека, — и ему вновь становилось страшно. Здесь крылась какая-то тайна, которую он не в силах был постичь. А беловолосый рыл как одержимый, загребал обеими руками, но попеременно — как собака лапами, и всё время фыркал; комья грязи и сырой земли летели у него промеж ног. Вскоре верхняя половина его тела совсем скрылась в яме. Бенедикту вспомнилось, что, когда девицу хоронили, могилу рыли неглубоко — ни у кого не было сил копать как следует. Так оно и было: не прошло и получаса, как из земли показались клочья савана.
