Елена Медникова - Два крыла. Русская фэнтези 2007
— Слушай, ты, — сказал я, тяжело дыша. — Ты почто меня изводишь? Чем я тебя обидел? Прости, коли так, не со зла я…
Она глазищами, углем подведеными, так и сверкнула — палец не суй, откусит!
— А не со зла, — рявкнула, — так пропади пропадом, и руки прочь от моего Сребляна!
Да так рявкнула… я отпрянул, знак-оберег сотворил. И понял уже, а поверить не мог.
Не девка это была. Парень!
Теперь, вблизи, я видел и в толк взять не мог, как сразу не раскусил. Мне такое в голову не приходило, вот и не раскусил. Чтобы парень в бабском платье ходил, рожу себе малевал… к кнежу ластился… фу, срамота! И это что же он, решил, что мне кнежья милость нужна? Ревновать ко мне удумал? Я не знал, то ли смеяться, то ли ругаться, то ли кнежа найти и по морде ему надавать за то, что сотворил с парнем…
— Пусти, — сказал пацан плаксиво и дернул руку. Я пустил. Теперь видел ясно: он ровесником мне был, даром что щуплый и ниже меня на полторы головы. Драться с ним я не мог — пришибил бы одним ударом, не рассчитав.
— Не надо мне твоего Сребляна, — сказал я с трудом. — Близко не надо.
И все, ничего больше не смог сказать. Повернулся и пошел вон. Лицо у меня так и горело. Я все в толк взять не мог, с чего Ивка так обо мне думал. И давно ведь думал, еще с той поры, как я у Сребляна под замком сидел. Тошно мне было от этих мыслей, так тошно, что я их гнал от себя. Наружу бы поскорее, чистого воздуха глотнуть, дурь из головы выветрить…
Вышел я на двор — и столкнулся с кнежем.
— Гляди, куда ступаешь, — сказал тот недовольно. Кажись, не в духе был. Из-за меня? Нет, с чего бы из-за меня… В другое время я б язык прикусил, но тут чересчур уж был потрясен и сердит. Шагнул к кнежу близко, ухватил его за рукав — он так и вскинул на меня расширившиеся глаза, похоже, себя не помня от удивления на мою смелость. А я глянул ему в лицо и сказал сквозь зубы:
— Дед Смеян меня дурнем назвал, а и то правда. Я уже было подумал — суров был к тебе, не так ты плох, как мне наперво показалось. А теперь не знаю, то ли просить тебя погнать меня из дружины твоей, пока я сам тебя не убил, то ли что…
— Что такое? — Среблян был не на шутку удивлен и встревожен даже. Я его таким прежде никогда не видел. Народу вокруг нас не было, и я процедил:
— Я думал, мужчине служить иду. А как мужчиной назвать того, кто мальчишек, ровно девок, в постель к себе кладет?
Как он разом с лица сошел! Будто я тайну его узнал. Хотя разве же это тайна? Я один во всем Салхан-граде, почитай, до сегодня не знал, что Ивка — пацан! И кнеж думал, видать, что знаю. И огорчился теперь на мою нежданную злость.
Я еще держал его за рукав, и он не вырвался, но вдруг взял меня другой рукой за плечо. Взял и так сжал, что у меня в глазах враз помутнело. Думал, сломает он мне кости, вот-вот захрустят. Смятения больше не было в Сребляновых глазах, только тихая злость.
— А знаешь ли ты, — сказал он чуть слышно, — что это такое, когда берешь женщину — и понимаешь, что все впустую? Что, как ни тщись, не сможешь посеять потомство в лоне ее? И что ни делай, мысль эта из головы никак нейдёт? Знаешь?
Я только хрипло выдохнул, боясь, что не выдержу боли и закричу. Он меня пустил, отступил на шаг. Я схватился за плечо, думал, выдернул мне руку воевода.
— Не знаешь, — проговорил он медленно. — А не знаешь — так молчи.
И не то чтобы оправдали его передо мною эти слова… а только больше я про то никогда с ним не заговаривал. Да и Ивку не трогал, и сам пацан-девка, кажется, с того дня меньше на меня коситься стал.
Как пошел первый снег, Счастливу Берестовну выдали замуж.
Уж и не знаю, отчего ждали так долго. С самого лета она женихалась — то с одним, то с другим, а все больше с тем усатым молодцем, что на ухо ей шутки шутил на большом кнежем пиру. Молодца этого Тяготой звали. Силен был, что твой тур, и хоть с другими угрюм, а при ней расцветал и все бахвалился удалью. Счастлива глаза опускала да рделась… люб он был ей, видать. Ну, так люди сказывали — славилась красотою своей устьевская Берестовна на весь Салхан-град, вот и болтали о ней. Сам я ее не видал — на дружинных пирах делать ей было нечего, пока не мужняя жена. Одно меня радовало: сдержал слово Среблян, не дал девку за косу уволочь первому, кто позарится. Позволил выбрать самой. Летом, как только я в дружину вступил, ушел Тягота на корабле за море, с фарийцами торговать. Да, бывало и такое — не всё нероды ходили с набегами. Я узнал теперь, что за пленниками они отправлялись только раз в год, в начале лета. В прочее время возили за море салханское серебро, а из-за моря — дрова, одежу, скот и зерно. Одним наворованным сыт не будешь, а на частые набеги, видать, людей не хватало — в цене были люди на Салхан-острове, в дружину ли шли, на рудники ли в колодках…
Хорошо себе выбрала Счастлива Берестовна — кнежего воина, до поживы охочего. Вернулся он из-за моря, привез ей нитку бус гранатовых. Чего еще бабе надо? Пошла за него.
Свадьбы в Салхане были не то чтоб редкостью. Иные, как я уже сказывал, и по две, и по три жены себе брали. Только морока это была: на доброй земле ведь как — чьей первенец, та и старшая, остальные — в младших ходят. А тут, когда не родят бабы, — как рассудить? По возрасту разве, а если погодки? Погодок старались не брать, конечно, а все одно морока. Одна с другой сцепится, каждая орет на мужа: чем, мол, она тебе краше меня, чем лучше, чем дороже? Потому брали одну жену, а с прочими девками бегали на сеновал. А что? Нет детишек-безотцовщин, нету и срама.
Да только не для того хранил Береста наш Счастливу-красавицу, чтоб по сеновалам бока мяла.
Тягота высоко стоял в кнежьей дружине, и свадьбу гуляли, как прежде, всем миром. Нарядили Счастливу в зеленые невестины одежды, зерном посыпали, руки с суженым перевязали колосьями, песни пели за здравие и долгие лета. Смотрел я на то и дивился: у нас в Устьеве точно так же делали, только стояло за этим пожелание молодым ладного и скорого потомства. А тут не было его и быть не могло, и все о том знали — а все одно просили у Радо-матери благословить союз, будто надеялись на что…
Только стояла над свадебным пиром, над развеселым гулом черная Салхан-гора, кидала лютую тень на город. Зря надеялись.
Я в тот день крепко напился браги. Славную брагу варил Тягота, у фарийцев научился — с ног на раз валила. Песни я пел, плясал — один раз даже саму кнежевну, Среблянову дочку Ясенку, за пояс обнял, закружил. Смеялась Ясенка, глаза ее так и горели, ручонками тонкими сжимала мои отвердевшие от учения плечи — а не видел я ее. Никого не видел, кроме Счастливы Берестовны, розовощекой, глаза долу уж не опускавшей, глядевшей кругом гордо, победно — вот, мол, любуйтесь, какая! Смотрел… и хоть бы глаза мои не видали ни ее, ни Тяготу, ни все неродовское застолье.
