Мартин Гринберг - Дорога Короля
Начальник этого юноши, лично отвечавший за безопасность царя, погиб в самом начале мятежа, и мальчик сам назначил себя царским щитом; следуя за своим владыкой сквозь кровавые водовороты битвы, он защищал его своим оружием. И теперь он бросился вперед, чтобы поднять царя, поддержать… даже принести к той далекой двери, в которую владыка некогда шутки ради впустил жалкую нищенку. И никто с обеих сторон не посмел преградить им путь к башне в уже сгустившихся сумерках.
Но когда они добрались до двери, юноша понял, что царь умирает; у него уже не осталось сил, чтобы повернуть ключ в замке; царь смог приказать это лишь глазами. Но, оказавшись внутри, он встал на ноги и бросился вверх по лестнице с пылом юноши, стремящимся на свидание с возлюбленной.
Мальчик держался сзади, опасаясь места, которым его пугали с детства, этой густой тьмы. И все же забота о царе помогла ему одолеть ужас, и он стоял рядом со стариком, остановившимся на пороге опочивальни перед распахнутой дверью.
Нагини там не было. Мальчик торопливо зажег факелы на стене и увидел, что в покоях нет ничего, кроме теней, и сумрак припахивал жасмином и сандаловым деревом. Позади него царь отчетливо проговорил:
— Она не пришла.
Юноша не успел подхватить своего владыку, и, когда приподнял упавшего с пола, глаза его были открыты… Царь указал в сторону постели. Когда мальчик уложил его и как умел перевязал многочисленные раны, царь поманил его к себе и прошептал:
— Следи за ночью. Следи вместе со мной. — Это была не просьба, а приказ.
Мальчик просидел всю ночь на огромной постели, где царь и царица Камбуджи проводили свои счастливые часы, и так и не заметил, когда его властелин скончался. Юноша с трудом отгонял сон: после дневных сражений с царскими врагами он не просто устал, но и сам страдал от раны, а потому засыпал, просыпался и задремывал снова. В последний раз он пробудился, когда факелы разом погасли, гулко хлопнув, словно парус корабля, разорвавшийся на ветру, и до него донесся иной звук, тяжелый и неторопливый, словно бы какая-то грубая холодная стопа шагнула на равнодушную мраморную плиту. И в последних лучах луны он увидел нагиню: огромное тело черно-зеленым дымком наполнило комнату. Семь голов гидры единым движением покачивались наверху, окруженные легким мерцанием, словно бы она колебалась между двумя мирами с изяществом, которого он не мог постичь. Она оказалась возле постели, тут юноша заметил и на ее теле свежие кровоточащие раны (позже он уверял, что кровь нагини сверкала ярче солнца и на нее было больно смотреть). Он бросился в сторону и забился в угол, однако нагиня даже не взглянула на него. Она склонила все семь голов над лежащим царем, и капли ее пылающей крови, падая, смешивались с его кровью.
— Мой народ пытался остановить меня, — проговорила она. Мальчик не понял, все ли головы говорили или только одна, но голос ее был многозвучен, словно музыкальный аккорд. — Они поведали мне, что сегодня настал день твоей смерти, предначертанный в начале времен, и я знала это, знала всегда, как и ты сам. Но я не могла позволить свершиться пусть и предопределенной судьбе. Я билась с ними и пришла к тебе. А этот юноша, прячущийся в тенях, споет о том, что мы не предали друг друга ни в жизни, ни в смерти.
И она назвала царя именем, которого не знал мальчик, и подняла его на кольца своего тела — так, как по местным поверьям наг Мугалинда поддерживает и этот мир, и грядущие миры.
А потом нагиня медленно растворилась во тьме, оставив после себя лишь запах жасмина, сандала и музыкальные отголоски всех своих голосов. И что сталось с нею и останками царя Камбуджи, мне неведомо.
Эта история позволяет усомниться не в существовании нагов, подтвержденном многими свидетельствами (тем более что положительные доказательства их небытия отсутствуют), но в их отношении к людям, открытым для всяких сомнений. Но пусть все останется так — в память о мальчике, дожидавшемся рассвета в безмолвной золотой башне, прежде чем он осмелился выйти к воплям коршунов и плачу скорбящих, чтобы сообщить людям Камбуджи о том, что царь их скончался и исчез. Один из потомков мальчика, торговец, и рассказал мне сию повесть.
И если в ней можно отыскать смысл, поддающийся толкованию, я вижу его, быть может, в том, что скорбь и голод, любовь и жалость глубже пронизывают наш мир, чем мы считаем. Они текут подземными реками, которых не переплыть даже нагам; они несут дождь, что обновляет нас, кто выказал должное почтение нагам или кому-то другому. И если вообразить, что не существует богов, что не существует ни просветления, ни души, все равно останутся эти четыре реки — скорбь и голод, любовь и жалость. И мы, люди, можем долго влачить свою жизнь — без еды, лекарств или одежды, — но смерть будет скорой… когда не приходит такой дождь.
Майк Резник
БУНТ ФЕЙ ДРАЖЕ
(Перевод И. Тогоевой)
Артур Грамм не верил в привидения.
И в кентавров он тоже не верил.
И в гномов, гоблинов, горгон, гарпий и всех прочих, названия которых начинаются на «г». К этому списку можно прибавить и хоббитов, существование которых он, разумеется, тоже отрицал.
В принципе, можно было бы написать толстенную книгу о том, во что он не верил. И из этого длинного списка пришлось бы исключить только одно понятие: феи драже.
Вот в них он верил.
А что ему еще оставалось, если у него в подвале этих фей было полным-полно? И все они были синими, хотя и различных оттенков. И все не выше восемнадцати дюймов; и у всех пронзительные писклявые голоса, которые способны были свести с ума любого кота, если бы, конечно, Артур Грамм держал кошек. Глаза у фей драже были большие и круглые — такие глаза бывают у детей на картинках, выполненных на черном бархате, — а носики маленькие и курносые, но в целом они казались весьма сообразительными.
Представители этого народца отличались приятной полнотой, а одеты были так, словно собрались на прием к королеве Елизавете. В хоре их тоненьких голосов голос Микки-Мауса звучал бы как самый настоящий бас, но при всем при том на уме у этих крошек было убийство!
Они и часа не провели у Артура в подвале, а он уже научился их различать, что было, если вдуматься, совсем не так просто: вокруг него вилась целая стая крошечных синеньких существ. Одного из них звали Колокольчик, и Артур сразу понял, что именно он является интеллектуальной основой всей компании. Еще там были: Индиго, обладавший ярко выраженным испанским акцентом; старый и в высшей степени осторожный Серебряный Шип; страстный политик Порфиронос; Клякса, большой знаток джаза, видимо увлекавшийся им с пеленок; Ройял-Блю, видимо их предводитель; а также Сен-Луи-Блюз, который ни во что не вмешивался, а стоял в сторонке и наигрывал нечто заунывное на своем крошечном саксофоне.
