Кофе и полынь (СИ) - Ролдугина Софья Валерьевна

 Тишина – и эхо смерти в ней.

 – Я мёртв, – говорит граф. И тут же повторяет: – Мёртв, мёртв, мёртв… Вот же досада! Умер!

 Он произносит это снова и снова, и одновременно начинает шагать по комнате, двигается кругами, петлями, много и беспорядочно. Днём бы мне стало страшно; теперь же я просто наблюдаю – и жду.

 Сердце сжимается.

 Мне очень жаль графа Ллойда.

 Он ведь и вправду мёртв.

 – Я умер, – говорит он, наконец остановившись. – Очень некстати. Не время, совсем не время, столько работы… И не на кого положиться. Мой сын – гуляка. Моя дочь умна, но я не давал ей образования, не учил, совсем не учил… Мой род служил Короне веками, много веков. После меня – никого. За мной, – голос его становится тише, – сонмы мёртвых. Сонмы мёртвых.

 Мягким движением он кладёт руку на пояс… нет, на рукоять меча, очень старого. Кажется, в оружейной комнате в замке тоже есть нечто такое – там целая коллекция клинков, но всё это выглядит как музей или как театральные декорации, а тут меч настоящий.

 Более живой даже, чем его хозяин.

 Граф тянет за рукоять, и, когда обнажается тусклая полоса клинка, комната вдруг исчезает. Нет больше стен, оклеенных модными зелёными обоями, нет бархатных занавесей и полок с книгами. Вокруг только тьма, и во тьме – силуэты людей, много-много, целая армия.

 Клинок скрывается в ножнах; армия растворяется в воздухе.

 – Мы все служили Короне, весь мой род, – повторяет граф Ллойд, и глаза его темнеют. – Но не справился только я. Теперь всё сгорит, всё пропадёт, всё рухнет! Тайная переписка… тайные бумаги – украдены, утеряны. Ненавижу вора! Предатель! Предатели! – рявкает он и, прижав руки к лицу, застывает.

 Силуэт его искажается. Отзвук выстрела, тот самый не то звон, не то гул, становится громче, и кровь на полу начинает пузыриться.

 Я понимаю, что времени у меня не так много.

 – Зачем вы ждали меня? – спрашиваю снова. – Чего вы желаете? Найти предателя? Убийцу?

 Он медленно отнимает ладони от лица; чёткие прежде черты смешались, вот высокий лоб, вот серая туманная полоса – и ничего ниже.

 Это жутко.

 – Найти предателя, да, да, – говорит граф рассеянно. Звук гулкий, металлический. – Найти убийцу, да, да… Найти бумаги! Вот что важно! Бумаги! Иначе всё зря… люди погибнут, верные люди, добрые люди… – речь у него переходит в бормотание.

 А потом он резко разворачивается ко мне.

 Я делаю крошечный шаг назад:

 – Как вы умерли? – спрашиваю тихо, хотя не надеюсь уже, что он ответит. – Кто виноват в вашей смерти?

 Фигура его покачивается, как тростинка на ветру, и размазывается, точно она сделана из тумана.

 – Я виноват, я, я, – повторяет граф. – Девица, да, девица, алманка, да, да… та девица… снова она…

 Он говорит уже совершенно невнятно, и я повторяю с нажимом:

 – Это она убила вас? Алманка? Женщина?

 – Девица, – бормочет он, раскачиваясь всё сильнее. – Девица… если бы… если бы я заметил! Если бы я понял! Если бы… – он замирает – и вдруг резко оборачивается ко мне. – Ты! Ты! Ты!

 Каждое слово – шаг.

 Ближе.

 Ближе.

 Ближе…

 – Стойте! – отшатываюсь я. Некуда бежать; вокруг тьма, и сонмы мёртвых в ней. – Стойте, пожалуйста, я… – Становится страшно… а потом меня наполняет гнев. – Остановись, ты, немедленно!

 Я не прошу – я приказываю.

 И он действительно останавливается.

 – Мы поговорим ещё, – тихо обещаю я, пока он в состоянии слушать. – Я вернусь. Оставайся здесь. Жди.

 И ухожу, не оборачиваясь.

 Небеса знают, что бы я увидела, если бы обернулась.

 Мне страшно; я слишком спешу возвратиться домой, прямо сейчас, пока ощущаю себя живой. Не сильной, не хитрой, нет – хотя бы просто человеком! Сердце колотится так, что биение его отзывается эхом в облаках вокруг, там, где скитаются во мраке хищные, вытянутые рыбьи силуэты.

 Что-то ревёт; гром ли, моторы?

 Свет то вспыхивает, то гаснет.

 Пахнет гарью.

 В глубине души я почти уверена: только что произошло нечто очень важное, но мне недостаёт знаний, чтобы осознать это, разглядеть важный ключ. Мир вокруг – тревога, непостоянство, изменчивая темнота.

 Я слишком спешу и потому не замечаю вовремя, что сбилась с пути.

 Моя сияющая тропа обрывается вовсе не там, где должна бы. Кто-то вмешался и исказил её. Там, где был светлый дом, полный доброго колдовства, тёплый, настоящий – подделка. Стены чёрные, точно обугленные, вместо крыши – дым, и всюду на земле кости, человеческие и звериные. Крыльцо провалилось, камень расколот, двери в холл широко распахнуты, и там, на рассохшемся паркете, в ряд стоят гробы.

 Крышки сдвинуты. Если подойти чуть ближе, сделать шаг, то можно разглядеть, кто внутри. Но даже отсюда я вижу, тот, что с краю: рыжие кудри, лицо белее шёлка, устилающего гроб изнутри, голубое платье…

 – Неправда, – говорю я вслух, будто пытаюсь таким образом вернуть себе силы. Но в груди всё холодеет, и не двигаются ни руки, ни ноги. Губы тоже словно бы онемели. – Это всё ложь.

 – Пока неправда, – мягко соглашается голос. – Но будет. Все твои пути ведут ко мне.

 Не надо даже смотреть, чтобы понять, кто это.

 Он высок и сед; у него зелёные одежды, немного старомодные – такие мог бы носить в молодости мой дед. Вместо глаз – чернота, нос узкий и длинноватый, лоб высокий, подбородок острый.

 Пожалуй, впервые я вижу своего врага так ясно.

 И, Небеса, как же он страшен!

 Стоит нашим взглядам встретиться, и мир вокруг начинает рассыпаться – с дальнего края, от горизонта. Бромли исчезает, пожираемый пустотой, поддельный особняк шатается и стонет, словно на сильном ветру, кости на земле разом трескаются.

 Пахнет сыростью могилы – и тленом.

 И зачем я послушалась Эллиса, зачем отправилась к призраку, зачем вообще покинула свой дом, наполненный светом…

 Мне жутко и одиноко, и тело всё деревенеет.

 – Вот ты какая, – говорит Валх. Он запускает руку за пазуху и достаёт нечто вроде шнура, удавки. – Иди-ка сюда. Не бойся.

 Он не жив и не мёртв – не принадлежит ни одному из миров. Его лицо покрыто трупными пятнами, но руки ухоженные, точно у джентльмена… если б не когти – звериные, чёрные.

 Я отчаянно стараюсь не бояться, и всё-таки мне страшно.

 – Иди сюда, – повторяет Валх.

 …мои ноги всё ещё не касаются земли; босые ступни утопают в сияющих лепестках. Когда я понимаю это, становится немного легче, и я пытаюсь представить, что бы сделала на моём месте Абени… или бабушка… или…

 Озарение похоже на вспышку молнии.

 Очень ясно и чётко я представляю, что у меня лицо моей матери. Её нежные черты; её ласковая улыбка – и бездонный взгляд из того давнего сна.

 – Нет, – говорю я маминым голосом, который помню смутно, но всё-таки помню. – Это ты иди ко мне.

 Он вздрагивает и замирает – ровно на мгновение, на краткий, едва заметный миг. Но достаточно даже этого. Я готова; я ощущаю изъян в его колдовстве всей кожей – как трещину, как тёплый свет, и устремляюсь туда, домой, в мой настоящий дом.

 …и просыпаюсь.

 Весь следующий день я провела дома, сказавшись больной. Это было недалеко от правды: после того как сразу два сна кряду обернулись кошмарами, меня почти что парализовало слабостью. До полудня даже подняться с постели не получалось, а потом к тому же накатил волчий аппетит. Обед Юджиния принесла в спальню, а вот к ужину уже получилось спуститься самостоятельно.

 Клэр, кажется, не очень поверил сбивчивым объяснениям про погоду и мигрень.

 – О нездоровье, дорогая племянница, вы всегда упоминаете с досадой, – проворчал он. – Верней, с таким выражением лица, что если б хворь можно было отловить выпороть на конюшне за неподобающее поведение, то вы бы так и сделали. А сейчас вы выглядите испуганной.

 – Просто дурной сон, – попыталась было отмахнуться я.

 Клэр выгнул бровь:

 – Меня должно это успокоить? Учитывая даже, что я имел честь неплохо знать леди Милдред? А если вспомнить, о чём вы рассказали мне не далее чем нынешней весной…