Кофе и полынь (СИ) - Ролдугина Софья Валерьевна

ИСТОРИЯ ШЕСТНАДЦАТАЯ:

 Кофе и полынь

Полынь называют «травой памяти», а ещё считают символом печали.

Но разве память и печаль – одно и то же?

Зачастую в трудные времена лишь добрые воспоминания и надежды придают силы, чтобы двигаться дальше. Улыбки близких, занимательные истории, мечты, которым только предстоит сбыться – память хранит всё это… Но иногда она бывает горькой.

Как и полынь.

Забавный факт: из эстрагона, также известного как «драконова полынь», делают освежающий лимонад, который ничуть не горчит. Добавляют «драконову полынь» иногда и в кофе, особенно когда готовят его методом холодного настаивания: засыпают в френч-пресс несколько ложек молотых зёрен, добавляют по вкусу эстрагона и лаванды, а затем заливают обычной водой и оставляют в холодильнике или на леднике на семь-восемь часов.

Такой кофе имеет необычный пряный вкус, освежает в жару и придаёт сил.

А ещё, как говорят, благотворно влияет на память.

Но это не точно.

 Вторая половина лета в Бромли выдалась очень странная – тихая, ровная, но мучительная. Не было ни особенной жары, ни холодных проливных дождей. Изредка город укрывали туманы, и тогда ощущение давящей, оглушительной тишины становилось почти невыносимым.

 Газеты выходили реже.

 Об Алмании сперва писали разнообразно и бурно, однако чем дальше, тем более сдержанными становились статьи… и более однотонными, что ли, словно все тексты правил один и тот же редактор. Я ими, впрочем, не интересовалась. Хватало и других хлопот: сперва пришлось искать нового поставщика шоколада для «Старого гнезда», а потом – о, коварный удар судьбы! – и кофе. Замену мы нашли, пусть и не сразу, а постоянные посетители даже не заметили разницы… Хотя её, безусловно, заметил Георг, о чём не преминул мне доложить.

 Верней, наворчать.

 Не забывала я и о своих намерениях отыскать тело Валха, мёртвого колдуна, и окончательно избавиться от него. Но, увы, ниточек, за которые можно бы ухватиться, было не так и много, да и те зыбкие: вещие сны, обмолвки Абени, редкие записи в дневниках леди Милдред и моей матери. О, записи я изучила все, едва ли не наизусть затвердила! Но тщетно. Удалось лишь узнать, что тело Валха, его главная слабость, находилось где-то в Бромли – ведь иначе, как считала моя мать, мёртвому колдуну не удавалось бы с такой лёгкостью манипулировать людьми в окружении нашей семьи и подстраивать ловушки, одну за другой.

 Но Бромли огромен – и мертвецов здесь, увы, хватает.

 Ближе к концу лета Клэр уговорил меня на несколько недель уехать из города в обновлённый, верней, заново отстроенный фамильный замок Валтеров – вместе с детьми, с Паолой, с Мэдди… и с Эллисом, которому после поимки «Бромлинской Гадюки» не только вручили награду, но и настоятельно рекомендовали на некоторое время удалиться от дел. И немудрено: слишком многие – в том числе и весьма высокопоставленные – лица были замешаны в контрабанде, и кое-кто мог бы попытаться выместить своё недовольство на детективе, прищемившем «Бромлинской Гадюке» хвост.

 И на его невесте.

 Так или иначе, дядя Рэйвен пообещал разобраться с этим, но ему требовалось время, а значит предложение провести неделю-другую на некотором отдалении от Бромли звучало весьма разумно.

 К слову, о дяде Рэйвене…

 О том, что я разорвала помолвку, вскоре, разумеется, стало известно. Сперва об этом много писали, пожалуй, больше даже, чем о войне, однако затем сплетни утихли – разом, как по команде; и не только в газетах, но и в светских салонах. Святые Небеса, даже в кофейне никто – или почти никто – не спрашивал меня о причинах разрыва! Сочувствовали, предлагали помощь, развлекали – да, но не проявляли излишнего любопытства. Вряд ли из врождённой деликатности, скорее, тут сыграла роль грозная репутация дяди Рэйвена. Но я в любом случае радовалась, что не приходится ничего объяснять, во многом потому, что не была готова говорить об этом за пределами семьи… Также как и о том, что Лайзо ушёл – я не читала газет, старалась даже не видеть снов, чтоб ненароком не зацепить взглядом нечто ужасное, какой-нибудь страшный знак.

 …а в самом начале осени мне пришло письмо – маленькое, в потрёпанном конверте, куда была вложена, кроме листка бумаги, и засушенная фиалка.

 Настоящая эмильская фиалка, да.

 Это было послание от Лайзо – и писал он из Марсовии.

 «…поздравь меня, Виржиния, я снова беден, как церковная мышь. В карманах пусто – хотя и не настолько, как считают мои нынешние приятели и тем более командиры. Продажу офицерских патентов запретили ещё лет сорок назад, однако прикупить себе место на службе по-прежнему можно. Только теперь деньги переходят не в казну… Впрочем, это неважно.

 А важно, что я нынче считаюсь офицером.

 У меня в подчинении трое крепких парней, самых неблагонадёжных, каких только можно себе представить. Всех их – как, впрочем, и меня самого – привели на службу мотивы, крайне далёкие от патриотизма… С теми двумя, что мечтают подзаработать и вернуться домой в ореоле почёта и уважения, ещё можно иметь дело, а вот что делать с последним, который пришёл сюда, страдая от неразделённой любви, дабы сложить голову в бою – ума не приложу. Для начала я побился с ним об заклад, что он не сумеет провернуть кое-какую штуку; похоже, что он парень азартный, так что это может и сработать.

 Впрочем, я, кажется, чересчур углубляюсь в детали.

 Наверное, тебе интересно, как мне вообще в голову пришла мысль расстаться с тобою вот так и отправиться туда, где повсюду лишь мрак, смерть, кровь и предательство? Я и сам, пожалуй, не понимаю. Мой отец… Только сейчас, когда я пишу эти строки, я понимаю, что почти ничего не рассказывал тебе о своей семье. Пожалуй, стыдился, а сейчас думаю, что и зря; но так или иначе, всё началось с моего отца, того, который мне отец по крови, с Джеймса: он из рода потомственных вояк, и его старшие братья дослужились до весьма высоких чинов. Он же вынужден был оставить службу, ибо никто ни из его семьи, ни из друзей не принял женитьбы на бродяжке-гипси, пусть и красавице. Как ни приняли ни Тома, когда он родился, ни меня… Единственный, кто продолжал общаться с моим отцом, был его дед – мой, стало быть, прадед. Он сейчас стар, как пень, однако сохранил кое-какие связи, и когда отец пришёл к нему с просьбой – единственной за минувшие тридцать лет – дед откликнулся.

 Сказал, что это не то привет, не то подарок со смертного одра – сущие глупости, он проживёт ещё несколько лет точно.

 Так мне составили протекцию и познакомили с нужными людьми; сотня хайрейнов одному, две – другому, и вот я здесь.

 Признаться откровенно, у меня до последнего оставалась надежда, что заниматься я буду самолётами. Рекомендовали меня как лётчика и механика, и не кто-то, а сами супруги Перро… Однако стоило здешним генералам узнать, что я знаю несколько языков и в Марсовии, пожалуй, сойду за своего, как мне нашли другое занятие. Если я справлюсь с ним, то получу повышение.

 Если же нет…

 Об этом, пожалуй, не будем, но к тебе я обязательно вернусь, так говорят и карты, и руны, и кости. Здравый смысл, правда, твердит иное, но приличному колдуну слушать его – себя не уважать.

 Меня страшит другое.

 Когда я спрашиваю карты и кости о тебе, то колода разлетается, а узор не складывается. Слишком много путей, и враг опасен; он сокрыт в тени, кружит подле тебя, стремясь подловить в минуту слабости… В твоей силе я не сомневаюсь. Но всё же, прошу, будь осторожней: колдуны – уж это я знаю наверняка – частенько действуют чужими руками. И мне хочется сказать: затаись, спрячься…

 Но не буду, потому что именно этого он от тебя и ждёт.

 Не оставляй спину открытой, но всё же ступай с гордо поднятой головой. Не дразни врага попусту, однако и не медли, когда он приготовится ударить – ударь первой, рука у тебя тяжёлая, он, пожалуй, может и не подняться…