Максим Огнев - Пой, Менестрель!
Юный паж, дрожа от возбуждения, поднимает щит. Он добился великой чести: прикрывать Короля во время боя.
Пласты тумана отрываются от земли, медленно тают. Когда туман рассеется, в войсках заиграют атаку.
Артур сбрасывает плащ, вынимает из ножен меч, прижимает к губам клинок. Слуга подводит Турма. Касается Артур нежной конской морды, перебирает белую гриву.
— Может быть, это наша последняя битва. Не подведи.
Капитан Ральд тоже сбрасывает плащ. Для пробы взмахивает мечом — словно огненное колесо кружится над головой.
Только накануне вернулся Ральд — устал и мрачен.
— Мы настигли отряд Магистра. Увы, предводитель меня перехитрил. Сразу за Борчем он покинул отряд, взяв с собой пленника и десять человек охраны. Спустился к реке, купил лодку и добрался до столицы по воде. Когда я это узнал, поздно было догонять…
Тем же вечером прибыл гонец от Магистра.
— Лорд Артур, примите его, — говорит Король.
— Проводите дорогого гостя в лучшие покои, — бросает Артур слугам. — Я выслушаю его завтра… После битвы.
В глазах Гильды — мука, все избегают взгляда ее, даже Артур. Низко склоняет голову Плут. И не виноват, а места себе найти не может.
…За три дня до битвы Скрипач, проснувшись ни свет ни заря, забарабанил в дверь Плясуньи. Она вскочила, встрепанная:
— Что? Замок штурмуют?
— Нет. Прошу, сходи со мной в Борч.
— Зачем?
— К скрипичному мастеру.
Плясунья присела на деревянный порог. Обеими руками вцепилась в ворот рубахи. Глядя поверх ее головы, Скрипач говорил:
— Сегодня я видел во сне затонувший город. Море билось о сваи. Колокола гремели. А по берегу брела белая олениха. Когда копыта ее касались воды, рождалась музыка — такая прекрасная, что и слабый отзвук ее должен радовать сердце. Я пойду в Борч и куплю скрипку. Пусть это будет обычный инструмент. Я вложу в нее душу. Пусть создам лишь тень той музыки — она окажется прекраснее всего доселе слышанного.
…И музыка звучит. Слушают ее гости Артура и Плясуньи. Радость озаряет лицо Артура ярче, нежели пламя свечей. Он избрал жену по сердцу. Надолго ли счастье — никто не знает. Впереди страшная битва. И все же на губах Артура улыбка ликования: величайшая опасность позади. Извилистым путем шел, мог навек со своей судьбой разминуться. Теперь этих волшебных часов у него никто не отнимет.
Плясунья смотрит на Артура не отрываясь. Вот он склоняет голову, все внимательнее прислушиваясь к пению скрипки, будто старается различить чей-то иной голос, будто внимает дальнему зову.
Артур крепче обнимает жену, говорит:
— Я не боялся смерти, теперь и жизни не боюсь. Я знаю, что буду делать дальше.
Плясунья прячет лицо. Она заставит себя быть смелой, не вспоминать о грядущей битве. Что ждет впереди? Неважно. Важно, что сейчас нет людей счастливее их.
…Скрипач, прижимая к груди инструмент, всходит на стену Борча. С ним Флейтист, Гильда, Плясунья, Оружейник, Плут, Менестрель. Плясунья цепенеет в ожидании. Предстоит сеча кровавая. Что сулит? Поражение? Победу — какой ценой? Что если — вымолвить страшно — и Король, и полководец головы сложат? Плясунья видела, как Артур в битву собирался. Словно к смерти готовился. А ей — стоять на стене, руки ломать, неотрывным взглядом следить… Вдруг упадет на ее глазах мертвым…
Менестрель касается струн. В его глазах нет страха, сильно и твердо звучит голос:
— Сбросив годы и горе с плеч,
Я сегодня берусь за меч,
Но, предчувствуя грозный бой,
Я и песню беру с собой.
Сеял хлеб иль лелеял сад —
Ты теперь, как и я, солдат.
Что привычно тебе и мне —
Во вчерашнем осталось дне.
Позади, распластав поля,
Сонно дышит твоя земля,
И деревья в ее садах
В страхе молятся о плодах.
Суждено ль им увидеть свет?
Вот вопрос, за тобой ответ,
Молчаливой стоят стеной
Города за твоей спиной.
В пенье наших с тобой клинков
Оживут голоса веков.
Безвоенного века нет,
Каждый в красный окрашен цвет.
Коль палитра веков бедна,
В том и наша с тобой вина.
Ты слуга и герой холста,
Пробуй краски, меняй цвета.
Если меч твой направит месть —
Боль в душе, как и радость, есть,
Только шепчет-поет листва,
Что не местью душа жива.
Это значит — идут бои
За счастливые дни твои.
Зря ли память об этих днях
Из сердец прогоняет страх?
Во вчерашнем оставив дне
Что привычно тебе и мне,
Ты, предчувствуя грозный бой,
Память счастья возьми с собой.
Нам кровавить мечей клинки
Милосердию вопреки,
Память счастья держа в уме,
Как надежду на свет во тьме.
…Гирсель проснулся до света и, просыпаясь, подумал, что давно уже не видел таких чудесных снов. Там было много солнца, сверкали снежные шапки гор и мать, смеясь, протягивала с порога руки…
Гирсель выглянул из шатра. Мир утонул в тумане. Очертания соседних палаток едва угадывались. Смутным силуэтом вырисовывалась береза, росшая у входа в шатер. Вчера Гирсель заметил в сочной летней зелени желтый лист, словно прядь седины в волосах стареющей женщины. Его мать умерла, не дожив до серебряных нитей…
Впрочем, Гирсель твердо решил не допускать грустных мыслей. Сейчас туман рассеется и взойдет солнце. Странно, раньше у него не находилось времени полюбоваться восходом, да, признаться, и желания не было. Думал, уж этого добра на его долю выпадет без счета, успеет наглядеться.
Туман не помешал Гирселю добраться до родника — их было два внутри частокола. Вода оказалась такой студеной, что у него заныли зубы. Он наслаждался водой, пытался распробовать ее вкус, вкус солнца и льда. А в шатре его ждал пышный каравай и несколько яблок — сквозь тонкую кожицу пылал румянец. Первые яблоки в этом году, налитые, медовые.
Гирсель сидел на пороге шатра, хрустел сочным, душистым яблоком, смотрел, как меняется цвет неба. Туман клочьями отрывался от земли, вот над разноцветными шатрами зажглась розовая полоса, лиловый мрак отступил, растеклось золото, и, наконец, обагрив облака, показался солнечный диск.
Гирсель даже о яблоке забыл. На что прежде он расточал свои взгляды?
Он слышал, как десятники отдавали приказы, как выстраивались воины. Люди были неговорливы, повиновались молча и быстро. Пришла пора подниматься и ему. Тут Гирсель обнаружил, что не может сдвинуться с места. «Я не пойду! — закричало тело. — Мне мил этот свет. И румяные яблоки, и хрусткая корочка каравая. Я боюсь боли!»
