Андрей Валентинов - Рубеж
И проходы! Окна в каждый Сосуд!
Прости меня Святой, благословен Ты, ибо пришла в башку мою глупая ересь. И такая глупая ересь! Такая глупая!..
Не хотел погубить нас великий Рахаб! И на путь верный направил! Верный — но не прямой! Не иначе, прошли мы мимо нужного Сосуда, Самаэлевым воинством едва не убитые, а посему послали нас по дороге дальней, вокруг всех Сосудов идущей!
Не вокруг ли Света Божьего?
— Эй, жид! Юдка! А ну проснись! Проснулся жид Юдка.
Так-так, опять гости. Да не один — толпа целая. Скалятся, перемигиваются. Видать, решили с жида Юдки поглумиться. Я не против. Глумитесь, панове-молодцы!
— Так что мы твоей мосци, пане Юдка, ужин принесли. Не изволишь?
Кто шапку снял, а кто и в пояс поклонился. Ага! Уже в пояс кланяться стали!
— Кулеш его мосци!
А вот и кулеш — котелок полный, дымится еще.
— Звиняй, пан зацный, что ложка не серебряная! Как думаете, хлопцы, простит нас пан Юдка?
— Гы! Гы-гы!
— Простит! Как есть, простит! А ну, жри, сучий потрох! От котелка несло горелым салом. Ах, вот чего они удумали! Вэй, как смешно — жида салом кормят!
— Жри, сволочь! Зря, что ли, кланялись?
…Гибли мои предки перед алтарями, не желая идоложертвенное вкушать. Эх, встать бы мне, как тезке моему Иегуде Маккаби, да воззвать перед смертью к Б-гу Израиля!
А зачем?
Первая ложка глоталась с трудом, вторая уже легче.
— То спасибо, Панове черкасы! А в следующий раз сало тмином заправьте. И чесночку бы, чесночку!
Хохотнули — да как-то невесело. Переглянулись, кто-то плечами пожал…
Весело было мне.
Стоят дурни, не видя, не чувствуя, что за их спинами — Спасение. Задницами повернулись. А жид Юдка знай себе кулеш трефной наворачивает.
— Ну будет тебе! Весь котелок съешь!
А почему бы и нет? Не в сале смак — в закуске. А вот она закуска для дураков, которых ждут не дождутся в их гойском пекле. Цимес!
Иегуда Маккаби разрешил войску своему сражаться в Шаббат. Иегуда бей-Иосиф дозволил себе вкушать трефное.
Умри, душа моя, с филистимлянами! Хорошо спится над Бездной! Крепко! Так крепко, что панам черкасам пришлось жида клятого под ребра толкать.
— Гей, Юдка! Вставай, вставай! В синагогу опоздаешь! Серое небо, серые скалы, темная шевелюра рощицы. Зеленая, наверное. А вот и тараканы! Уже и котел вымыли, и коней оседлали. Сейчас дальше поскачем — вокруг Мира Б-жьего. Гой-да, гой-да, как говаривал пан Станислав.
— Пане сотнику! Пане сотнику! Там! Там!..
Эге, а это кто? Черноусый, в левом ухе серьга серебряная — и шабля в руке. Тоже в левой.
— Чего сталось, Свербигуз?
Ой, точно! Свербигуз! Знавал я одного Свербигуза — еще за Днепром. Паном был зацным, да все с прозвищем непотребным маялся. Не выдержал, поклонился попу битыми талярами, тот и дозволил сменять — СвербигуЗа на СвербигуСа.
— Батька! В леске том! Баба! В смысле девка! И без всего! Грохнуло — словно из сотни гаковниц грянули.
— Ой, хлопцы! Ой, гляньте на него! Ну Свербигуз, ну силен! И в пекле девку отыщет!
Только трое не смеялись: черноусый, сотник Логин — и я. Этот хлопец был там! Не понял, не догадался, но — увидел!
— А ну цыть, бесово племя!
Огромная ладонь взметнулась вверх. Пан Загаржецкий дернул бровью.
— Цыть, говорю! А ну рассказывай, какая-такая девка? И чего шабля в крови?
Спросил — но не на хлопца поглядел. На меня. А я смотрел на шаблю.
И вправду — в крови!
— Ты чего, Свербигуз, никак девке башку снес? Вновь бы засмеялись, да взглянули да пана сотника и осеклись.
— Рассказывай!
Свербигуз и сам на шаблю взглянул, правой рукой чуб густой поправил.
— Так от, панове. Пошел я, стало быть, в лес по нужде. По великой…
На этот раз уже никто не смеялся.
…Итак, шел черкас по рощице, шаг, другой, ан глядь — тропка. Он по тропке — да вниз. Тут пан Свербигуз уже и о нужде своей великой забыл. Виданное ли дело? Роща к склону горы прилеплена, а тропка вниз идет!
— Иду я, хлопцы, а тропка вроде как шире становится. А за нею — полянка. А на той полянке…
— Баба? — не выдержал кто-то.
— Тьфу! — черкас не выдержал: сплюнул. — Да не баба! Дерево! Такое…
Свербигуз долго пытался изобразить, какое именно. Я пригляделся. Как по мне, получалось не дерево, а именно баба.
— А на дереве — сливы. То есть не сливы, а чорт его знает что, но похоже. Вот!
На его ладони появилось что-то большое и круглое. Я пригляделся. Эге, видел! В Таврии, на бахчисарайском базаре. Не слива, конечно, — гранат. Терпкий, челюсти вяжет!
— Сорвал я, понюхал, а есть не стал. Мало ли, а вдруг это ягода волчья? И вдруг — ползет змеюка. Большая, зараза! И говорит мне человеческим голосом…
На этот раз уже ничто не помогло. Хохотали, катались по земле, утирали слезы кулаками. Даже сам пан сотник в усы ухмылялся.
— Да не вру я, хлопцы! — завопил в отчаянии Свербигуз. — Не вру!
Говорит, мол, съешь, вкусно! Я ее и послал. А сам в кусты, по нужде. Припекло совсем…
Лучше бы и не говорил. Тут и я на землю сполз.
— А после выхожу, шаровары поправляю, а там девка! Без всего! Да не гогочите, панове! Девка, говорю, а змеюка — возле нее, ягоду эту волчью в зубах держит. Я ее шаблей, гадину…
— Девку?
— Да не девку!..
Пока славные черкасы валковские по земле ползали да с земли вставали, я прикрыл глаза.
…Медленно-медленно, беззвучно, словно во сне, смыкалась черная тьма. Только в самой середине белело узкое окошко…
Свистнули, подкрутили усы.
— Панове-молодцы! А ну — за девкой! Веди, Свербигузка! Застучали ладные чоботы с подковками — и стихло все. Мы с паном сотником переглянулись. Понял? Почувствовал? Я вновь прикрыл глаза. Все! Сомкнулась Бездна!
Пока вернувшиеся из рощи хлопцы-молодцы угощали Свербигуза тумаками, пока отсмеивались («добре соврал, ох добре!»), я никак не мог вспомнить, где я уже слыхал подобную историю. Дерево с гранатом, при нем девка без плахты и рубахи, а тут и змея — человеческим голосом речи ведет. Съешь, мол, съешь… Вкусно!
Вспоминал — ну никак вспомнить не мог!
— По ко-о-оням!
Повеселевшие черкасы лихо взлетели в седла.
— Эй, жиду, не отставай!
Не отстану, панове! Вэй, не отстану!
— Рысью! Размашистой да не раскидистой! Гей!
Ударили копыта, кто-то свистнул, и тут же десяток голосов дружно грянул:
Засвит встали черкасонькси В поход серед ночи. Заплакала Марусенька Свои ясны очи!
Так грянули, что я и сам чуть не начал подпевать. А может, и начал бы (плакать вашим Марусенькам, панове! ох плакать!), если бы не четырехпалая…
…Огромная, нелюдская, бугристая, словно из болотного тумана слепленная рука… клешня…
— Не оборачивайся, Иегуда бен-Иосиф! Не надо.
