Дарелл Швайцер - Маска чародея
Был вечер. Солнце садилось, я тихо покачивал гамак. Она протянула руку, и ее пальцы зарылись в мои снова отросшие волосы.
— Как ты, Секенр?
— Я не изменился.
Она улыбнулась. Это была наша старая шутка.
— Секенр, ты по-прежнему остался неряхой. Я взял ее руку в свои.
— Это неважно, — сказал я.
— Да, мне кажется, действительно неважно.
— Ты умираешь?
— Не знаю. Наверное. Что такое старость, как не путь к смерти, день за днем? Раз я умираю, я хочу побыть с тобой, Секенр, на реке, как когда-то в прошлом. Пойди попроси Мирибана приготовить судно.
— Сейчас?
— Да, сейчас, Секенр. Скорее всего, другого раза уже не будет.
Сыновья пришли в смятение и испугались, но выполнили желание матери. Я растаял вместе с ней в ночи, сидя в плывущей по течению лодке — ее голова лежала у меня на коленях. Над нами медленно обходили свой извечный круг звезды, отмеряя ночные часы.
— Когда я думала о тебе, — сказала она, — я всегда представляла это так. Я хочу вспомнить то время, когда мы были на реке и стали друзьями.
— И я тоже, — кивнул я.
Она повернулась, гораздо живее, чем я ожидал от нее, и посмотрела мне в глаза.
— Ах, Секенр, а значило ли все это хоть что-то? Хоть что-нибудь?
— Лишь Сивилла знает.
— А ты, Секенр?
— Как ты сказала, я неряха. Я неряшливо обращаюсь с вещами. Все, чего мне удалось добиться, это остаться в живых. Я по-прежнему остаюсь Секенром. Я не изменился, не превратился в кого-то другого. Вот это должно чего-то да стоить.
— Мне кажется, это и есть самое важное, — сказала она.
Во тьме, когда река сделала резкий поворот, мы подплыли к разрушенному зданию на сваях — оно выступило из зарослей тростников, как гигантский паук, с бесчисленным множеством горящих глаз, светящихся изнутри.
Тика никогда не видела его прежде, но, точно так же, как и я, сразу же узнала его по моим рассказам, а, возможно, и по моим снов, которыми я делился с ней.
— О боги! — воскликнула она. — Этого не может быть!
Я в изумлении поднялся на ноги.
Это был дом моего отца.
Она заплакала и запричитала, когда я стал подгребать поближе. А когда я привязал лодку к одной из опор, вцепилась в меня:
— Не ходи туда, Секенр! Боюсь, что ты не вернешься. Он поглотит тебя.
— Я должен, — ответил я. Я знал, что это произошло далеко не случайно. Такой узор сплела Сивилла. И с этим необходимо было разобраться. — Пожалуйста, подожди меня. Я ненадолго. — Я взобрался по остаткам крыльца.
Не знаю, сколько времени я пробыл внутри. Я знаю, что время текло для меня по-другому. Мне показалось, что я пробыл там страшно долго, что прошло много дней, но, должно быть, все это заняло лишь час. Мысль о Тике, лежавшей внизу, ужас от того, что она может умереть до того, как я вернусь к ней, — лишь эта боль спасла меня в конце концов.
Дом действительно попытался поглотить меня, искушая вздохами, звуками, воспоминаниями, когда я проходил из комнаты в комнату, исследуя его, роясь в сундуках и буфетах, пытаясь наконец понять значение символа, запечатленного на странице моей жизни, этого непостижимого иероглифа, тчод…
Я слышал его многочисленные голоса. Появились фантомы. Проклятые духи, сидевшие в отцовских бутылках, звали меня, проклиная или умоляя о милосердии или попросту бормоча что-то бессвязное.
— Вернись, — казалось, говорил дом. — Ты должен вернуться сюда, Секенр, и жить, как когда-то жил. Живи здесь в своей комнате, спи здесь в своей постели, пиши здесь за своим столом у окна; забудь обо всем остальном, обо всем, что произошло, забудь, как дурной сон, забудь, забудь…
Я едва не уступил ему, едва не сдался, когда рассматривал сокровища отцовской мастерской: книги по магии, аппараты, талисманы и амулеты. Если я останусь, дом сам себя починит. Его раны затянутся, и он снова станет сосудом, содержащим сильнейшую черную магию, и вновь будет способен проходить сквозь миры и эпохи.
Я подумал, а не принести ли мне сюда Тику, но понял, что это ей не понравится.
В конце концов я взял с собой лишь несколько вещей: мою драгоценную, давно потерянную, но не забытую сумку с рукописью истории моей жизни, которую я решил довести до этого дня и когда-нибудь перенести на деревянную стену библиотеки Тсонгатоко, мои ручки и чернила, кое-какую одежду, пригоршню монет из кувшина, который мама хранила под кроватью, и один из ее геватов, который нашел на чердаке, — причудливое изображение изящной птицы — лебедя с расписанными крыльями.
Тика плакала и кричала в голос, обнимая меня, когда я спустился к ней в лодку.
Когда мы отчалили и поплыли прочь, я попросил ее простить меня, но она лишь сказала:
— Секенр, я еще не слышу биения сердца Крокодила. Моя смерть может и подождать.
Я произнес слово, заставившее время вновь пойти своим чередом, и так долго ждавшее пламя взметнулось вверх, ревя от восторга, и свет горящего дома полыхнул в ночном небе, как неожиданный фантастический рассвет.
Мы с Тикой плыли дальше, не в силах оторвать от него глаз.
Вот как я распорядился своим наследством, оставленным мне отцом.
ЧАРОДЕЙ СВОЕЙ ДАВНО УТРАЧЕННОЙ ВОЗЛЮБЛЕННОЙВ лунном свете приди ко мне
Туда, где ветер в деревьях шумит,
Где на идолах прежних богов
Стерся от времени даже гранит.
И в молчанье иди за мной той тропой,
Что к реке ведет,
Встанем там, где река шумит,
Там, где дикий терновник растет.
Терном тропы те поросли
Всюду, где бросишь взгляд,
Где когда-то с тобой мы шли
Тысячу лет назад.
Ты из могилы восстань,
Пока не растаяла ночь.
Как мне грустить перестать?
Себя не могу превозмочь.
Я хочу воскресить тебя
В мертвом городе призрачных грез,
Чтобы вновь обрести себя
Для любви, для печали и слез.
В древнем городе мертвых камней
Трудно бросить в прошлое взгляд,
Воскресить ту любовь, что была всех сильней
Ровно тысячу лет назад.
Примечания
1
Помещение для переписывания рукописей
