Майкл Муркок - Бегство из сумерек: Черный коридор. Кроваво-красная игра.Бегство из сумерек
Внезапно меня осеняет:
— А может, он вам принадлежит?
— О нет.
— Пожалуйста, извините, если я вас смутил этим вопросом. Лично я возгордился бы, владея таким городом. Как вы думаете, он продается?
— Вам лучше подняться, а то могут арестовать. Вставайте же!
Все-таки это нежелание жителей сообщить, кто хозяин города, меня смутно тревожило. Естественно, купить его мне не по карману — я схитрил, чтобы узнать, кто же им владеет? Не слишком ли эта девица умна для меня? Весьма неутешительно.
— Вы — как подбитая птица, — улыбается она. — Со сломанными крыльями.
Я быстро встаю, отклонив протянутую руку.
— Показывайте дорогу.
Она хмурится, а затем говорит:
— Пожалуй, домой.
И мы идем рядом, она — чуть впереди. Я показываю на небо:
— Вон там облако в форме облака!
Она улыбается, а я приободрен настолько, что готов ее благодарить.
Мы подходим к ее дому; зеленая дверь открывается прямо на улицу, в окнах видны красно-желтые занавески. Каменные стены покрыты белой, начавшей отслаиваться краской. Она достает ключ, вставляет его в большой железный замок и широко распахивает дверь, грациозно приглашая меня войти первым. Я наклоняю голову и прохожу в темную прихожую. Здесь много старинных полированных вещиц — дубовых и латунных, бронзовых лошадок, подсвечников без свечей; пахнет лавандой. Справа от меня лестница, ввинчивающаяся во мрак; ее ступеньки покрыты темно-красным ковром.
На высоких полках стоят вазы с папоротниками. Несколько таких ваз и на подоконнике возле двери.
— Если хотите побриться, то бритва у меня есть, — сообщает она. Ей повезло: я достаточно самокритичен и понимаю, что побриться необходимо, поэтому благодарю ее. Взметнув широкой юбкой, она поднимается по лестнице на верхний этаж, провожая меня в маленькую, пахнущую духами и дезинфицирующим средством, ванную.
Солнце село, и синее небо враз помрачнело. Она включает свет и показывает мне безопасную бритву, мыло, полотенце.
Поворачивает кран, и вода струится в ее сложенную чашечкой ладонь.
— Еще горячая, — говорит она, поворачивается и выходит, закрывая за собой дверь. Я устал и бреюсь кое-как. Затем соображаю, что неплохо бы помыть руки. Потом иду к двери, чтобы убедиться, что она не заперта, и высовываюсь в освещенный коридор.
— Эй! — кричу я до тех пор, пока ее головка не выглядывает из-за двери где-то в конце коридора. — Я уже побрился.
Я улыбаюсь, а мои глаза говорят, что я знаю, что под одеждой она голая. Все они такие. Что бы они делали без своей одежды и своих волос?
Где же она? Она шла в эту сторону — меня привел сюда, в этот город, запах ее следов. Она может дурачить меня, даже спрятаться в этой женщине. Она всегда была по-своему умна. Я сломаю ей и другую руку. Буду слушать, как трещат у нее кости. И они не схватят меня. Она высосала из меня жизнь, а меня обвинили за то, что я сломал у нее пальцы. Я ведь только пытался добраться до кольца, которое ей подарил, скрытое в блеске других.
Это она сделала меня волком — с пастью, набитой острейшими зубами.
Я с грохотом скатываюсь вниз, топотом заставляя стонать и скрипеть ступени, отыскиваю нужную мне комнату и вхожу. Глубокие кожаные кресла; опять бронза и дуб; опять папоротники в дымчатом, пурпурном с алым, стекле. Камин без огня. Мягкий, многоцветный ковер. Миниатюрное пианино с черно-белыми клавишами, над ним — в раме — картина.
Стол, покрытый белой скатертью, сервирован на двоих. Рядом два приземистых стула.
Я стою спиной к камину и слышу, как стучат по ступенькам ее тонкие каблучки.
— Добрый вечер, — вежливо говорю я, когда она появляется в облегающем фигуру платье из темно-синего вельвета, с рубинами в ушах и вокруг шеи. На ее пальцах ослепительно сверкают кольца, и я с трудом справляюсь с собой.
— Пожалуйста, садитесь. — Она вновь повторяет тот самый грациозный жест рукой, указывая на стул, обитый желтой кожей. — Вам теперь лучше?
Во мне затаилось подозрение, и я не отвечаю. Кто знает, может быть, это опять уловка.
— Принесу обед, — говорит она. — Я скоро.
И опять я раскусил ее. А раз так, меня не победить.
Я жадно поглощаю непонятное блюдо и позже спохватываюсь, что оно может быть отравлено. Но — философски рассуждаю я — теперь уж все равно слишком поздно, и жду кофе. Его-то я проверю: если пахнет миндалем, значит, в нем яд. Пытаюсь вспомнить, не было ли в каком-нибудь блюде, которое я съел, привкуса миндаля. Кажется, не было. Теперь можно чувствовать себя относительно спокойно.
Она приносит в большом коричневом глиняном кофейнике дымящийся кофе. Присаживается рядом и наливает мне в чашку. Кофе пахнет приятно, и я с облегчением обнаруживаю, что запаха горького миндаля, нет. Впрочем, если разобраться, я все равно не знаю, как пахнет горький миндаль.
— Если хотите, можете переночевать здесь. Одна комната свободна.
— Благодарю вас, — отвечаю я, хитро прищурившись. Она не смотрит на меня и протягивает за кофейником узкую ладонь.
— Благодарю вас, — повторяю я. Она не отвечает. Притворяется? Кажется, она собирается мне что-то сказать, бросает на меня быстрый взгляд — но передумывает и не говорит ничего. Откинувшись на спинку стула, с чашечкой кофе в руке, я тихо посмеиваюсь.
— Есть волки, и есть овцы, — изрекаю я то, что не раз уже изрекал. — Вот вы, например, кто будете?
— Ни то, ни другое, — отвечает она.
— Значит, вы — овца! — заявляю я. — Волки знают, кто они такие, для чего они нужны. Я вот — волк.
— Действительно, — соглашается она, по-видимому устав от моей философии и не понимая ее. — Лучше ложитесь в постель, вы ведь устали.
— Прекрасно, — легко соглашаюсь я. — Раз уж вы настаиваете.
Она отводит меня наверх, в комнату, выходящую окнами на неосвещенную улицу, и желает спокойной ночи. Закрыв дверь, я долго прислушиваюсь, ожидая звука поворачивающегося ключа, но ничего не слышу. В комнате высокая старомодная кровать, простая лампа с абажуром из двух слоев бумаги, между которыми располагаются высушенные цветы, пустой книжный шкаф и деревянный стул, покрытый искусной резьбой. Кончиками пальцев я прикасаюсь к нему и от удовольствия вздрагиваю. Потом стаскиваю с кровати стеганое одеяло и рассматриваю простыни: они чистые и пахнут свежестью. Две белоснежные подушки мягки и уютны. Выбравшись из костюма и сняв ботинки, я выключаю свет и, слегка вздрогнув, опускаюсь на простыни. Засыпаю быстро, хотя еще не так уж и поздно. Я уверен, что проснусь на рассвете.
Когда бледные солнечные лучи начинают пробиваться сквозь занавески, я открываю глаза. Лежа в постели, пытаюсь снова погрузиться в сон, но не могу. Отбросив одеяло, встаю и подхожу к окну.
