Мария Семенова - Тайный воин
– Песня-то когда будет? Полдня бормочешь, туда-сюда бегаешь… Мóчи нету уже.
Нахальный дикомыт посмотрел сверху вниз, воздел палец, что-то быстро повторил про себя… Выпрямился во весь рост, расправил плечи, запел. Начал негромко, но разошёлся, голос легко объял холодницу, потёк сквозь дверь и окно… распространился по крепости, как в день, когда он пытался защитить Космохвоста.
Город мой, город ласковый
В лукоморье у розовых волн…
Станет сбывшейся сказкою
Новый день, и я к тебе направлю свой чёлн.
Спросят внуки подросшие:
«Где же город из песен твоих?»
Со слезою непрошеной
Я отвечу: «Нет его в пределах земных».
Где мой очаг, где мой ночлег?
Кануло, сгинуло.
Который год, который век –
Сколько их минуло!
Будет вновь расти трава,
Мы засучим рукава,
Возведём
И вернём
Не на словах!..
Город мой, город утренний
На ладонях привольных лугов!
Сквозь туман перламутровый
Различу твердыни стен и башни дворцов.
Каждый в свой черёд
Во плоти сойдёт
На землю.
Каждый бьётся сам,
Славу или срам
Приемля!
Город мой, славный город мой!
Я вернусь вместе с солнцем и весной!
Нашей памяти светочи
Указуют нам путь сквозь беду.
По серебряной ленточке
Вновь на берег морской
Предрассветной порой
Я приду.
Город мой, сердца вотчина!
Пусть твердят, что остался лишь прах!
Наша песня не кончена,
И домчусь к тебе я на крылатых ветрах!
Голосницу этим словам парень дал заковыристую.
– Спой ещё раз, – потребовал Ветер, когда ученик смолк, запыхавшийся и счастливый.
Ворон спел. Вышло спокойнее, зато как-то богаче.
Ветер вдруг спросил:
– Ты, дурак, хоть записываешь, что получилось?
Ворон даже покраснел, в самом деле чувствуя себя дураком.
– Так ты сам говорил… Безделица…
– Нет на свете безделиц, есть безделюги, – строго проговорил Ветер. Помолчал, сокрушённо сложил брови домиком. – И опять, горе луковое, хоть бы слово в похвалу Справедливой! По-твоему, это хорошо, сын?
Ворон покорно опустил голову.
– Воля твоя, отец… А почему вы с дядей Космохвостом без конца наказанные сидели?
Ветер усмехнулся, посмотрел на него, рукой разгладил усы.
– Меня стругали за песни, – сказал он наконец. – А Космохвоста – за то, что вступался.
Люди верно говорят: в дороге даже и отец сыну товарищ. Всяк другому помогай, иначе до дому не добредёшь. Про холодницу тоже такое присловье можно сложить. Только холодных сидельцев куда меньше, чем странников на дорогах.
Последняя ночь покаяния выдалась совсем гиблой. Двое узников жались вместе, шкурой чувствуя, как высоко над ними челюсти мороза стискивали утлый купол тумана.
«За песни стругали…»
– Учитель… – шёпотом спросил Ворон, когда согласно поворачивались на другой бок. – А про что были те песни? О которых с тебя правили?
Ветер долго не хотел отзываться. Наконец буркнул:
– Я с тех пор поумнел. И тебе желаю.
Ворона очень тянуло подступить с расспросами, пока длилась их близость наедине. Он не посмел. Наверное, Ветер воздавал славу матери. Не Владычице. Простой смертной женщине, что надела свой оберег маленькому Агрыму. Наставнику Агрыма это не нравилось, и он… а дядя Космохвост…
Ветер вдруг спросил:
– У вас на Коновом Вене… что-нибудь говорят про то, что сын Аодха Мученика мог быть спасён?
Ворона так и потянуло вывалить учителю всё без утайки… «Нет». Клятва молчать, данная в детстве, держала крепко.
Он зевнул:
– Где мы, а где Андархайна… На что нам чужие цари? В пограничье, может, что и болтают, а наш лес далеко…
Ветер улыбнулся, лёжа к нему спиной. Опёнок не увидел этой улыбки.
Спали урывками. Отсиживая один, Ворон сейчас по испытанному обыку вставал бы попрыгать, поприседать, откулачить призрачного злодея… Ветра не пускала цепь, и дикомыт не мог покинуть его. Кутал учителя обоими одеялами, тормошил, помогал повернуться, грел спину. Знал, как легко привязывается здесь, в холоднице, изнуряющий кашель.
– Лихарь плакал за дверью, – сказал он, когда вновь поворачивались.
Ветер даже дрёму стряхнул, удивился:
– Тебе что, жаль его? От кого бы другого…
Ворон смутился, передёрнул плечами. Он вовсе не забыл стеню Житую Росточь и семью Ознобиши. Но когда свирепый воин вроде Лихаря мается на коленях и плачет, злорадствовать почему-то не хочется. Ворон спросил:
– У столба… Ну, заголяли меня… Что он так взбесился? Опять я его за болячку схватил?
– Это ещё урок тебе, дураку, – сказал Ветер. – Помнишь, я вам назидал: будь хоть великан, а сломанный палец найдётся? Если ты воин – должен знать, у кого где болячка. У друга – чтобы оградить. У врага… В Шегардае ты угадал верно. Брекала паскудничал, страшась, как бы Владычица вправду не стребовала отплаты. Только ты действовал по наитию, поскольку ещё глуп.
– А надо как было?
– Надо не угадывать, надо знать. Если бьёшь, бей наверняка! Когда-то мне занадобился подход к одному волостелю… Добраться до господина оказалось непросто, но я обратил внимание на слугу. Тот терял разум, играя в кости, очень любил хозяина, чьё достояние тратил… и пуще смерти боялся предводителя своего же домашнего войска.
– И… как ты поступил?
– Я выждал, пока эта пыль проиграет вещицу, за которую, дознавшись, его бы не пощадили. Я добыл спущенное и отдал слуге, чтобы он мог на место вернуть.
– Он вернул?
– Да. И с тех пор исправно доносит мне обо всём, что я хочу знать.
– Воля твоя, учитель… Значит, ты заставил его предать господина?
– В том и хитрость, что нет. Я его не ломал. Я позволил слуге думать, что с моей помощью он опасает хозяина от врагов.
– А на самом деле?
– На самом деле его господин с тех пор у меня на ладони. Когда Владычица захочет, чтобы я сжал кулак, я его сожму – наверняка.
– А я, отец? За какой палец ухватят меня?
Ветер усмехнулся в темноте. Вот уж кого он видел насквозь. Знал лучше, чем дикомыт сам себя знал. Он ответил не задумываясь:
– Ты честный и верный. Таким, как ты, нужно держать ухо востро. Чужой верностью охочи пользоваться те, кто своей не припас. А таких на свете в достатке.
– А ещё, отец?
– Сам смекай. Каждый что-то любит, чего-то боится. Ты, я, Лихарь…
Ворон задумался:
– Ты Владычицу любишь. Матушку лелеял… Но разве боишься?
– Боюсь.
– Учитель, ты… за нас? За учеников?..
– Если бы тебя, растяпу, в городе повели на кобылу, я бы на себя выменивать прибежал. – Котляр повернул голову, спросил через плечо: – Помнишь, мотушь расслабленная лежала?
– Как не помнить, – прошептал Ворон.
Ему показалось, Ветер скрипнул зубами.
– Когда я нашёл её и увидел, чтó с нею сталось, я захотел узнать, чья смерть должна стать отплатой. Но выведал лишь, что однажды утром… за седмицу до моего прихода… она просто не встала.
– За седмицу, – тихо повторил Ворон.
– Да. Порой мне кажется, если бы я расторопнее поворачивался тогда… Не мешкал с одним, с другим, с третьим… я мог бы застать её. Что, если она заболела от горя? Оттого, что потеряла надежду?.. Бойся не успеть, сын, как я боюсь. Никогда не откладывай того, что может сгинуть и оставить тебя так вот гадать… – Ветер хрипло выдохнул, помолчал, сказал совсем другим голосом: – В Кутовой Ворге я подарил тебе щенка, потом отнял. Если хочешь…
Ворон твёрдо ответил:
– Ты правильно поступил, отец. Я провинился. Я должен был принять наказание.
Последняя бесконечная ночь тяжело далась всем. Стояла ещё кромешная темень, когда вышел державец Инберн, высыпали ученики, молча выстроились во дворе. Воробыш принёс охапку факелов и огонь. Едва на востоке неба родилась неспешная синева, к дверям холодницы прибежал с ключами Шагала. Лихарь не сумел сразу встать с колен, кивнул ему: открывай.
Пока гнездарёнок побеждал тугой замок, пока возился внутри, Лихарь кое-как оживил ноги. Поднялся, чуть не упал, схватился за стену. Беримёд дёрнулся было к нему… вовремя передумал. Во дворе затрещали факелы, ребята стали петь хвалу, сперва вразнобой, потом всё стройнее. В провале двери наметилось движение. Взявшие честь медлительно поднимались по ступеням, восходили навстречу рвущимся пламенам. Оба качались, осунувшиеся, нетвёрдые, одинаково жмурили глаза на свет. Лихарь поймал взгляд Ветра, полный гордости: «Помнишь, старший сын? Если этот упрямец у меня из рук есть начнёт… Кажется, я вправду стою кое-чего!»
