Мария Семенова - Тайный воин
Ворон сел на корточки. Источник ещё не подпускал его к себе так, как в начале шегардайского орудья, – и вот теперь. Скоро они выйдут, учителя встретит Лихарь, сбегутся другие ученики… Может, больше и не будет подобной близости, лишь память о ней. Мысленно он поклялся: Ветер не пожалеет, что решился приоткрыть ему душу.
– Учитель… Если мне дозволено будет спросить…
– Спрашивай, сын.
– Учитель, воля твоя… Ты рассказывал о родичах по отцу… А вдруг у тебя жив кто-нибудь из материной родни?
Взгляд котляра стал очень пристальным.
– Наверняка, – проговорил он затем. – Только я ничего не знаю об этой родне.
Ворон смотрел на него в полном недоумении. Как такое возможно?
Ветер покаянно вздохнул:
– Мальчишкой я был сыном неразумия ещё худшим, чем ты. Пока мотушь каждый день жила рядом и я мог расспросить её, я печалился об отце и о братьях, не желавших знаться со мной. А потом – рад бы спросить, да некого стало. Так что мне известно немногое… Мотушь была холопкой, наших семьян покупали и продавали, кляня за непокорчивость… Я сам был тому образцом. – Ветер вдруг улыбнулся. – Мне говорили, это оттого, что моего далёкого праотца на тяжёлке привели из похода, когда Ойдриговичи ходили воевать Коновой Вен.
«А мы этим Ойдриговичам… Коновой Вен?!»
– Мотушь ещё отличала вашу северную помолвку, – непривычно мечтательно продолжал Ветер. – Я рос в Андархайне, а она всё говорила про андархов: «они».
Ворон во все глаза смотрел на учителя. Потом жадно спросил:
– Откуда был твой предок, учитель? Как звался его род?..
Ветер грустно покачал головой:
– Этого я не знаю. Помню только, мотушь любила зелёное с серым. И ещё она носила оберег… – Он подцепил ремешок, вытянул из ворота костяную птицу: одно крыло простёрто лететь, другое прижато. Добавил странно севшим голосом: – Надела мне, когда котляры забирали.
Ворон силился вспомнить. Зелёное с серым… В глубине памяти, словно младенец в утробе, толкалось нерождённое воспоминание. «Глядите, ребятки, чтобы вам впредь не срамиться перед людьми, – вплыл голос бабушки Коренихи. – У тёти Дузьи понёва чёрная с синим глазком. Это потому, что она с левого берега. Оттуда приходят тучи и дождь… – Ворон вслушивался изо всех сил, но бабушкин голос отдалялся всё неудержимее. Поди разбери, вправду она так говорила или он поневоле домысливал. – А вот идёт тётя Горыня… Иные смеются: птахи подшибленные… Всего шесть глазков, серых по зелени… Шита белым, Горынюшка по мужу кручинится… А сами они говорят: указует крылом, ведёт за собой…»
– Учитель, – морща лоб, медленно выговорил Ворон. – Я твой оберег видел… и понёвы у баб… В Торожихе, на купилище. Вы – дети Облачной Птицы, ваши имена от туч и ветров… Нагон, Меженец, Голмяна… Агрым – Полуночник по-нашему…
– Полуночник, – смакуя непривычное произношение, повторил Ветер. – Вот как, значит.
Ворон добавил с горячностью:
– Люди живы, расспросить можно. На любой торг приехать!
– Я, наверно, всё тот же сын неразумия, – задумчиво проговорил Ветер. – Я бывал рядом, но на Коновой Вен не ходил никогда.
– Почему?
– Потому, что всегда находилось ещё одно важное дело, которое нужно было исполнить. И ещё… не знаю. Может, боялся.
– Боялся?..
– Да. Новой ложкой я всё мечтал себе родню с той стороны, а как повзрослел… – И Ветер, по обыкновению, без труда прочёл мысли ученика. – Ты ведь хочешь небось когда-нибудь домой завернуть?
– Ну…
– Вот и «ну». А представь: ты пришёл… Бабку схоронили, мать младшеньких нарожала, отец сына-моранича знать вовсе не хочет, а брат за себя девку взял, которую тебе прочили. Не боязно?
Ворон так и вскипел. «Да не может быть, чтобы атя!.. И бабушка всех вас переживёт! И Светел… Это Ишутку, что ли? Светел…»
Отрава незаметно поползла в душу. «А если действительно…»
Вдруг вспомнилась внезапная ревность брата, их глупая ссора как раз перед появлением котляров. «Я его обозвал… понял ли…»
Стало холодно и неуютно. Тот взгляд Светела…
Ветер внимательно следил за учеником.
– Вот и я о том, – проговорил он.
Глаза Ворона вдруг блеснули в потёмках шальной празеленью.
– Учитель, воля твоя… Если бы ты позволил… Я сопроводил бы тебя!
– Опять сопроводил? Куда ещё?
– К нам. На Коновой Вен.
– Чтобы твои соплеменники копья на тебя обратили: врага привёл?
Ворон упрямо наклонил голову:
– В твоём роду скажут: вот ещё один сын, потерянный и обретённый.
Ветер очень долго молчал.
– Теперь ты понимаешь, – сказал он затем. – Когда я увидел тебя в Житой Росточи, я узрел перст Владычицы. Я даже закон попрал, лишь бы ты ушёл оттуда со мной. И отца твоего не убил, когда он вздумал противиться… Я не устану благодарить Правосудную за то, что удержала меня. Его кровь стала бы стеной между нами, а я этого не хотел.
Сулёнка была услужлива и болтлива, но не очень умна. От её трескотни у Надейки разболелась голова, а толком понять удалось, по сути, одно. Ворон их всех там здорово напугал. Даже Кобоху. И Сулёнка, прежде не упускавшая случая щипнуть безответную пигалицу Надейку, смотрела на неё теперь, как на царевну какую. Не приведи Боги разгневать!
Такое с хорошей напужки только бывает.
Но чтобы Ворон? Кобоху куда-то там засадил? От страха обмараться заставил?..
Сам он никого не боялся, это Надейка очень хорошо знала. И убить мог, да. Ей рассказывали о погребении Мотуши. Но пугать?..
А ведь пожалуй…
Он и ей труса задал, когда влетел одичалый, весь чёрный, с лютыми и шальными глазами… взял рубаху выше пупа задрал…
Откуда в нём эта жуть? Может, она только думала, что знает его?
Верить не хотелось. Надейка мотнула головой, дунула в кугиклы.
И те вдруг отозвались, едва ли не в самый первый раз. Пропели нежно, грустно и ласково. Словно вступились за своего делателя. «Ты о чём, Надейка? О чём?..»
Чувствуя, что вовсе запуталась, девушка всхлипнула, прижала ладонью тугой и упрямый берестяной клок… Слёзы застилали глаза, она не успевала их смаргивать, уголёк крошился, липнул не к берёсте, а к пальцам, она стала рисовать прямо пальцами, в мечте, по наитию, просто потому, что так было правильно и хорошо.
– Значит, пел, – повторил Ветер. – На торгу!
Он уже не спрашивал, но Ворон на всякий случай кивнул, зная, что учитель различит в потёмках движение.
Звякнула цепь. Ветер укладывался поудобнее.
– Сказать, сын, почему я всё время ругаю именно тебя, а не Порошу с Бухаркой?.. Они добрые уноты, никчёмных у меня не бывает, я ведь на каждого очень смотрю, когда забираю, да и потом глаз не свожу… Каждый из них отважился бы пойти в город. Может, даже сумел бы выследить скомороха. Но посреди торга запеть!..
Ворон смущённо моргал, не зная, как ответить.
– Помнишь, я тебя упреждал: две улицы пройдёшь, на третьей потеряешься? – продолжал котляр. – А ты вместо этого… Тебе, сосунку, немало дано, поэтому и спрос с тебя строже.
Опёнку захотелось расспросить обо всём сразу. Он начал открывать рот.
– Я многое прощаю тебе, но моё терпение не безгранично, – сказал Ветер. – У меня уже был сын, в котором я, по глупости, готов был видеть второго себя. Вероятно, я слишком баловал Ивеня, без меры любовался его смелостью и умом… Чем это кончилось, ты, наверное, помнишь.
Ворон помнил. Кровь на снегу. Белые глаза Ознобиши. И горе учителя… которому, надо думать, самому было проще сунуть руки в петлю.
Ветер заговорил снова:
– В Шегардае ты наворотил глупостей. Я надеялся, что вырастил тайного воина, не оставляющего следов… а ты наследил, да так, что теперь я не скоро смогу вновь отправить тебя туда на орудье. Но, повторюсь, ты всего лишь сглупил. Ты радел о Правосудной, хотя и топорно. Поэтому я смог простить тебя. Я встал с тобой у столба и теперь мёрзну здесь, пытаюсь что-то втолковать… Не убивай меня насмерть, сын, прошу. Я тяжко грешен Владычице, но этого не заслужил.
Ворон сразу не нашёл голоса, глотнул, кашлянул:
– Учитель… что же натворил Ивень?
Ветер ответил глухо и трудно:
– Он где-то откопал книгу, клеймённую жеглом запрета столь непреклонного, что за одно повторенье написанного людям резали языки. Я взял Ивеня с поличным, я пытался сберечь его жизнь, но он отпирался от очевидного. Мне осталось лишь вразумить вас его смертью. Второй раз я такое вряд ли выдержу, сын.
Ворон молчал, опустив голову. Он очень хорошо понял предупреждение. «А я „Умилку Владычицы“ в руках держал… в сокровищнице… чуть с собой не унёс…»
– Хочешь знать, – сказал Ветер, – кто всех упорнее просил меня его пощадить?..
