Мария Семенова - Тайный воин
За дверью еле слышно прошелестели шаги. Ворон взвился с пола, пригнулся в боевой стойке, сжал кулаки.
Рядом стукнул кувшин. Ветер с улыбкой наблюдал за учеником.
– Лихарь ходит, – сказал он и непонятно добавил: – Бедняга.
Ворон медленно опустил кулаки.
– Бедняга?..
– А как по-твоему, кому пришлось меня бить?
Ворон сел у стены, обхватил руками колени. Измордованное тело снова начало прорастать болью. Он содрогнулся:
– Воля твоя, отец… Я тебя нипочём бить не стал бы!
Ветер никак не обнаружил, что заметил долгожданное обращение. Лишь вздохнул:
– Сколько было у меня учеников – такого невозможного не припомню…
– А Лихарь?
– Этот наоборот. Как предался мне, с тех пор в рот только и смотрит. Что поручу, выполнит в точности, ничего не упустит и от себя не добавит. А ты – неслушь.
Ворон тоже вздохнул. Так его ещё бабушка называла. Он задумался, спросил:
– Значит, Лихарь Брекалу этого по городу бы проводил и вернулся?
– Да. А потом я бы скомороха где-нибудь подстерёг.
– И… что сделал бы?
– Круг Мудрецов, – сказал Ветер, – назидает нам отмечать столь неисправимых глумцов жабьими лапками.
– Жабьими?..
– По приговору Круга я должен был усечь ему пальцы, чтобы не мог больше ни на гуслях играть, ни кукол водить.
Ворон снова вздрогнул. Между лопатками на тараканьих ножках разбежался морозец. От слов учителя веяло таким же тёмным холодом, что от рассказов Шерёшки. Ворон медленно выговорил:
– Значит, это орудье… тебе вручили… ревнители веры? Мудрецы Круга? Которые… не очень любят тебя?
– Да.
Ревнители. Братья святого Краснопева, заточившего целую семью, – а люди даже не подозревали, что привезённую ими книгу провозгласили запретной. И вот любимица праведной Аэксинэй разрешилась от бремени едва ли не в тот самый день, когда на головы узникам посыпались камни. Скоро мужнин голос перестал отзываться из дальней каморы, и с Шерёшкой остались лишь «распоясанные» за стенами справа и слева, а маленькая дочь тянулась к груди, но у матери не было для неё молока… «А потом к нам склонилась Владычица. Всякий рождённый узрит впереди смерть…»
Ворон вдруг спросил:
– Учитель, кто такой был Гедах Керт?
Он никак не ждал, что Ветер засмеётся в ответ.
– Почему «был»?
– Так в родословных книгах листки вынуты… Когда я на стене прочитал…
Ветер усмехнулся:
– Ты, чудо лесное, Гедаха этого очень хорошо знаешь.
– Я?..
– Ты видел его в Житой Росточи, когда я там долю крови забирал для Владычицы. Только он давно сложил царственноравное имя. Теперь он предпочитает зваться Кербогой.
Ворон открыл рот. И молча закрыл.
Ветер продолжал:
– Под самую Беду Круг послал меня в Царский Волок – устраивать воинский путь, способлять Краснопеву… – Он помолчал немного, передохнул, говорить было трудно. – Приехал я уже на развалины. Я увидел глыбы, ставшие могилой ревнителя, и узников, чудесно обойдённых гневом Справедливой. Я и решил, что помилованные Владычицей более не подлежат земному суду.
– Тётя Шерёшка рассказывала, ты её на руках вынес…
Ветер посмотрел на Ворона, улыбнулся:
– Я же не Краснопев с его святой непреклонностью. Я вытащил наружу несчастного старика с урезанным языком… молодую мать, превращённую в безумную ведьму… и боговдохновенного Гедаха, которого, полагаю, ещё долго будут помнить после того, как наши с тобой имена сотрёт время. Ревнитель его не казнил только потому, что смерть человека такой знатности требует царского разрешения. А царь Аодх то ли не успел разрешить казнь, то ли не пожелал.
– И ты… пошёл против мудрецов Круга…
– Я не захотел остаться в глазах людей погубителем чудесного стихотворца. Я предпочёл взять с него слово – если уж петь о Владычице, то лишь так, как велит Круг. Это слово он пока держит, а я его и не трогаю. – Ветер помолчал. – Вы, сыновья, можете не бояться, что Круг меня отсюда на высшее служение заберёт, не гожусь я для этого. Ну и я, сколько смогу, Люторада подальше от Чёрной Пятери держать буду… Я вас торить пытаюсь верными воинами для Владычицы и государя. А ревнителей, чтобы волю Круга блюсти, без нас на свете довольно.
Ворон долго молчал, чувствуя, как одно складывается с другим, делается понятней. Вот только в мире, казавшемся обжитым и постижимым, вдруг резче обозначились непроглядные тени.
– Учитель… – выговорил он затем. – Так они тебя теперь… за Шегардай… за то, что снова певца отпустил… из-за меня…
– Вот чего не боюсь, – хмыкнул Ветер. – Врать не буду, я тоже об этом думал сперва. Но люди уже доносят, что Люторад со старцем определили Брекале покаянный урок: сколько было у него хулительных скоморошин – во искупление каждой сложить по две хвалебные песни. Ну и, само собой, обращённицу.
– Жил скоморох, гонитель Правосудной… – немедленно пропел Ворон. – Праздный народ смешил он на торгу…
– А дальше?
– В городе Шегардае многолюдном, там, где дворец стоит на берегу…
Ветер заметил:
– Пока больше получается про Шегардай, а не про обращение.
Дикомыт пожал плечами:
– Горожане вечем стояли. Дворец будут заново строить.
– Я знаю.
– Учитель, а как думаешь, Фойрег тоже отстроят?
Ветер даже удивился:
– Фойрег?..
– Тётя Шерёшка рассказывала, – смутился Опёнок. – Про дворцы, стены…
– Много лет назад я ездил в Фойрег. Воистину, царский был город, – вздохнул Ветер. – Теперь, говорят, и места не найти, всюду лишь оплавленный камень. Там скалы таяли от жара… тёкли, словно воск… – Задумался, неожиданно спросил совсем о другом: – Так ты правда в Шегардае пел на торгу? Или всё врут люди?
Ворон застыдился, опустил голову. «А как было иначе? Я просто не хотел, чтобы ты… чтобы они тебя…»
– Не врут… Пел.
– Прямо на торгу? В людской толпе?
– Воля твоя, учитель… Пришлось.
Ветер заслонил ладонью глаза:
– Слышала бы Айге… У тебя в родне все такие?
– Какие?
Пока источник подбирал слово, в трубе зашуршало, из каменной пасти вылетело чёрное облачко.
«Лыкаш!» – сразу подумалось Ворону.
– Инберн старые времена вспомнил, – засмеялся Ветер. Закашлялся, сморщился, но смеяться не прекратил. – Когда мы новыми ложками были, он в поварне живмя жил, а мы с Космохвостом без конца наказанные сидели… Достанешь?
Ворон принёс свёрток, сдул сажу.
– Ешь, сын, – сказал Ветер. – У тебя небось после Шегардая куска во рту не было.
Ворон мотнул головой:
– Нет, отец. Пополам!
Раньше Надейка спала, когда удавалось. От малости опочива откраивала время забежать в книжницу – постоять перед образом Матери Премудрости. Нарисованные глаза казались ей похожими на матушкины. Сперва Надейка повадилась молиться, советоваться, молча беседовать. Потом стала обращать внимание на следы кисти, на то, как неведомый óбразник выводил лицо, руку с грамоткой, тени у переносья. И наконец однажды, взяв дощечку и уголёк…
Надейка беспокойно возилась в чуланишке, пыталась двигать ногами, боялась боли, боялась разорвать плёнку.
Она всё вертела маленькие кугиклы, дула в отверстия. Ворон показывал, как их держать, но у неё не получалось. Сверлёные дудки сипели, шептали, а петь не соглашались. Надейка продолжала дуть. Она обещала.
Он вернётся. Он научит её.
Теперь он принимал муки в мозглой холоднице. Избитый, голодный, примкнутый цепью…
– Снадобье-то девчонке донёс? – спросил Ветер.
Он лежал под стеной и щурился, наблюдая за учеником.
Ворон оживлял тело, замлевшее от побоев и холода. Гнулся назад, доставал ладонями пол, медленно переносил ноги, вставал.
– Твоим изволением, отец. Донёс!
Ветер насмешливо поинтересовался:
– Что хоть за снадобье, которого у нас в Чёрной Пятери не нашлось?
Ворон смутился:
– Название из памяти вон… Стыдь, не стыдь…
«Велико же твоё искусство, учитель! Кровь, сопли, в глазах тьма… А увечий никаких, только размяться как следует. Вот бы научиться как ты…»
– Чернавки редко помнят добро, – сказал Ветер. – Ты вон сколько хлопот принял, тройному наказанию обрекался от большого ума. А она поправится и забудет.
Дикомыт улыбнулся. Из-за синяков на лице улыбка вышла кривая.
– Да пускай забудет… Встала бы!
– Дурак ты, – повторил Ветер беззлобно. – Узнаешь ещё, каковы девки бывают… Про лекарство расскажешь потом, помогает ли.
Ворон сел на корточки. Источник ещё не подпускал его к себе так, как в начале шегардайского орудья, – и вот теперь. Скоро они выйдут, учителя встретит Лихарь, сбегутся другие ученики… Может, больше и не будет подобной близости, лишь память о ней. Мысленно он поклялся: Ветер не пожалеет, что решился приоткрыть ему душу.
