Гала Рихтер - Семь историй Чарли-Нелепость-Рихтера
— Не знаю. Я ушел, как только ее увидел. Вот и все.
— Думаешь, она приедет еще?
— Думаю, да, — признался я честно.
— И снова попытаешься сбежать?
— Не знаю.
Я и вправду не знал. Да и какая была теперь разница, если кто-то уже все знал, особенно, если это знал друг. А Питер — и я вдруг осознал это со странным чувством теплоты — стал за последние месяцы моим другом.
— Не надо, — сказал он внезапно. — То есть, если ты не хочешь ее видеть, это твое право, но если ты сбежишь, проблема не исчезнет, — У него было странное, отрешенное лицо, будто он вспоминал что-то из своей жизни, что-то важное, давно забытое мозгом, но вспоминаемое лишь в ночных кошмарах, когда самое страшное, что ты испытывал в жизни, лезет наружу. Я некстати вновь заметил тонкую сеть морщинок вокруг его глаз и скорбную складку между бровей — такая бывает лишь у тех, кто пережил однажды большое горе.
Он был прав, несомненно. Но моя проблема не была решаема, вот в чем дело.
Послышались шаги, и Питер встал.
— Ну, что ж. Мне пора. Позволь мисс Хедсон немного покудахтать над тем, что ты совсем себя не бережешь и ничего не ешь, а потом бросай все и возвращайся. Мы все тебя ждем.
Последнюю фразу он произнес с нажимом, ясно намекающим на его мысли. Появившаяся врач тут же начала говорить о нарушениях больничного режима, и Питер предпочел ретироваться, кивнув на прощание. Я криво усмехнулся напоследок и откинулся на подушку — лечиться.
* * *
Ноябрь и половина декабря пролетели незаметно. Я вышел из лазарета абсолютно здоровым и отдохнувшим, и решил забыть о том, что меня туда привело. Забыть было непросто, но я преуспел в этом начинании благодаря общению с Питером и одноклассниками и загруженности на уроках. Теперь, когда я перестал валять дурака, преподаватели начали "грузить" меня по полной, и пока меня спасали лишь общие знания и навыки списывания. О том, что будет, когда начнутся зачеты и экзамены, я старался не думать. Это был, как называла его Джой, законченный оптимизм.
Риди периодически отзванивался, спрашивал все ли у меня хорошо. Я в ответ хамил. Искренняя забота Дика меня раздражала неимоверно, как и то, что Полина Чанг явно была у него в сообщниках. Вдвоем они душили меня приторной ласковостью, от которой просто некуда было деваться. В один из последних звонков, я без обиняков заявил Дику, что не собираюсь топиться, вешаться или травиться только потому, что моей мамаше захотелось после смерти в рай, и она решила замолить все грехи. Он с минуту молчал, переваривая услышанное, а потом начал истерически ржать. После этого навязчивый вопрос "как ты?" перестал иметь место.
После грандиозного нагоняя, который я получил от мисс Хедсон, нашей врачихи, по поводу своего веса, я начал-таки нормально питаться и теперь уже напоминал не просто вешалку, а вешалку с костюмом на плечиках. То, что я стал поправляться, заметили все, а Рахиль даже заявила в приватной беседе, что мне так намного лучше. Спорить я с ней не стал — ей виднее. Джой никаких мнений по этому поводу не высказывала, ей, по-моему, было глубоко все равно. Она навестила меня один раз в лазарете, принесла шоколадного печенья, мы поболтали на отвлеченные темы — и все. Наши отношения снова стали "никакими", у нее в классе была своя компания, у меня появилась своя — Рахиль, Тони Лестер — язвительный субъект, уже сейчас известный своими изысканиями в физике, двойняшки Нильсен — Лиза и Гордон — одинаково рыжие, смешливые, только Гордон, в отличии от сестры, такой же отпетый двоечник как и я (Питер со своей Натали были "другой" моей компанией, внеклассной). Вместе мы ходили на занятия, решали (ну, кто решал, а кто списывал) домашние задания, играли в снежки в парке и катались на коньках. Я с удивлением начал принимать их и то, что, как мне казалось, никогда больше не вернется в мою жизнь — ощущение детства. Мне нравилось, и я удовольствием играл в беззаботность, не замечая даже того, что это уже не игра.
— Может быть, — заметил Питер, когда я поделился с ним ощущениями, — это происходит потому, что ты "отпустил" себя после того, как нашлась твоя мать. Знаешь, это как в физике: пружину можно сжимать довольно долго, но потом, когда дальше жать уже становится невозможно, она распрямляется с очень большой силой. Мне кажется, — продолжил он сравнение, — ты просто очень долго "давил" в себе ребенка, а теперь вот перестал.
— Я — не ребенок, — сказал я.
— Ну да, — сказал он, и в синих глазах начали плясать чертята, — А кто вчера всерьез заявлял, что съест на спор килограмм мороженого?
— Во-первых, никто не согласился, — парировал я, — А во-вторых, может, я просто люблю мороженое?
Мы шли по парку вдвоем, по дороге подначивая друг друга. Было морозно, светило яркое зимнее солнце, и я с удовольствием думал о том, что в школе ждет горячий чай с лимоном и светлая комната, в которой с момента моего переезда поселился творческий бардак.
У Питера внезапно и оттого очень громко заверещал мобильный. На нас уставилось лицо Джой — сердитое, красное, с потеками слез.
— Питер… беги быстрей домой… там…там… — она заплакала, не в силах сказать что-либо внятное. Мы переглянулись и Питер рывком сунув квадратик мобильного в карман, побежал по тропинке к школе. Я последовал за ним.
ИСТОРИЯ ВТОРАЯ, ПОУЧИТЕЛЬНАЯ, ОБЪЯСНЯЮЩАЯ, ПОЧЕМУ НИКОГДА НЕ СТОИТ ДОВЕРЯТЬ НЕЗНАКОМЦАМ.
"А чтобы морковь не сожрали кролики, ее,
суть морковь, следует сажать на открытой,
хорошо простреливаемой местности"
("Справочник садовода-любителя", выпуск N67, от 13.05.2088 г.)
Я много чего в жизни не люблю. Не люблю очереди в магазинах, не люблю полицию, не люблю холод. Ненавижу дурацкие вопросы и разговоры по душам. Но больше всего терпеть не могу, когда плачут.
Когда я жил в многочисленных приютах, куда меня пристраивал Риди, я навидался всякого. Я видел истерики тех, кто только попал в систему, рыдания девчонок, обреченных на отвратительное отношение к себе, сдавленные всхлипы парней, которые думали, что их никто не видит. Даже на улице, там, где места для слабаков попросту нет, мне довелось видеть, как плачут взрослые мужчины.
Но я никогда не мог себе представить, что когда-нибудь увижу плачущего Питера Чейса.
Пит — удивительный. Правда. Иногда мне кажется, что он соткан из солнечных лучей — такой же светлый, греющий, безмятежный. Питер способен без тени волнения выйти на сцену и сфальшивить что-нибудь душещипательное под треньканье банджо, а может и тройное сальто сделать, да так, что на лице и мускул не дрогнет. А может придти к самым младшим и затеять игру в прятки, и сам в общей чехарде кажется шестилеткой. Только Питер может от нечего делать написать доклад на международную конференцию, а потом, когда придет приглашение на выступление, отказаться, потому что школьный спектакль, в котором даже и не играет, а расписывает декорации, назначен на тот же день. И лишь Питер Чейс стал моим другом — единственным другом за всю мою жизнь — а ведь я был уверен, что друзей у меня никогда не будет.
