Ника Созонова - Грань
В целом зоодом произвел гнетущее впечатление. Уже через полчаса я клял себя последними словами, что притащил сюда ребенка. Нет чтобы прежде придти одному, посмотреть, что это за место! Непроходимый дебил, тупица, ленивое осиновое бревно… Варька все больше грустила, а у бокса с лисой расплакалась. (И это моя отважная и сдержанная кроха, не плачущая даже в кабинете зубного врача!) Лиса, тощая и грязно-серая — а вовсе не рыжая, как полагалось ей быть — ходила взад-вперед по своему карцеру, поджав заднюю лапу, видно, пораненную. Варежка принялась умолять меня забрать лису домой, уверяя, что там ей будет гораздо лучше, чем здесь, здесь ей даже ножку не лечат, и я с трудом отговорился, что нам не позволят этого, ни за какие деньги. Сколько еще таких лисиц осталось в мире? Одна, две, три?..
Волков мы так и не нашли. И я был рад этому, говоря по правде. Не знаю, что стало бы с Варькой, встреться мы здесь с животными ее мечты — такими же униженными и жалкими, как все остальные.
Всю обратную дорогу дочка тихо всхлипывала, уткнувшись носом в рукав моей куртки, а я продолжал ощущать себя беспросветным идиотом и скотиной.
Дома вылез из кожи, чтобы хоть как-то смягчить ужасное впечатление от воскресного развлечения. Завел пластинку с любимой Варькиной музыкой (песни барда Городницкого), приготовил сногсшибательный обед из четырех блюд (три из которых были сладкими), а затем до хрипоты читал 'Вини Пуха' на разные голоса: торопливым баском — за главного героя, писклявым дискантом — за Пятачка, прокуренным баритоном — за Сову, унылым подвыванием — за меланхоличного Ослика…
Я сорвал голос и вспотел, но все эти колоссальные усилия были недаром: когда Алиса приехала в восемь вечера забирать дочь, навстречу ей выбежал не всхлипывающий ребенок с распухшим носом, а вполне веселая, хоть и растрепанная до невозможности, девочка.
Правда, прощаясь со мной, Варежка снова погрустнела и, поцеловав в щеку, выдохнула: 'Пап, обещай мне, что, когда ты станешь богатый, ты купишь всех зверей и возьмешь к себе?' Я кивнул…
5.
Понедельник начался отвратительно.
Светлые и печальные ощущения выходных были смяты звоном будильника, ржавой водой из-под крана, выкипевшим и залившим плиту кофе. И все же в метро, в утренней давке и суете послевкусие их пробилось ко мне сквозь раздражение и меланхолию начала рабочей недели.
Я прокручивал про себя вчерашний день, заново переживая чувство жгучего стыда по отношению к Варежке, и еще почему-то — ко всем животным, тоскливо и жалко смотревшим на нас из своих пластиковых камер. Но это ощущение, как ни странно, было в чем-то приятным — оно выбивалось из привычного утреннего коматоза, связывая с самым близким на свете человечком.
Как всегда я опоздал минут на двадцать, и как всегда лицо Любочки выразило крайнее удивление и обеспокоенность этим фактом.
— Ну что же вы так опаздываете, Денис Алексеевич! Ведь вас ждут.
Эта фраза была стандартной — как 'здравствуйте!' и утренняя проверка макияжа в круглое зеркальце.
— Ничего страшного. Сейчас поднимусь к шефу.
Так же традиционно я подавил раздражение: разговор с начальством каждое утро понедельника был ритуалом, абсолютно лишенным смысла. В работе мадов директор Института Судебной Психиатрии и Углубленного Дознания (так называлось полностью наше учреждение) не разбирался напрочь. Тем не менее, отчего-то считал своим долгом в начале недели беседовать с нами наедине. И первым в этом списке значился я — то ли как самый выдающийся, то ли как самый неуправляемый.
С видом заботливого отца-руководителя шеф расспрашивал о наших нуждах (ни одну из которых не исполняя), о пациентах. Поначалу я пытался рассказывать интересные случаи из практики, но, поймав пару раз откровенно скучающий взор и прячущуюся в бороде зевоту, завязал с этим делом. И теперь лишь поддакиваю, не вслушиваясь в его тирады и думая о своем.
Шефа за глаза кличут Карлой — за сходство с древним теоретиком коммунизма. Он крупен, вальяжен, густоволос и густобород. Сам воздух в его кабинете напоен эманациями значительности и мудрой власти, что подчеркивается цветовой гаммой: королевский пурпур стен, алая окантовка стола и кресел, темно-оранжевый, как львиная грива, и столь же пушистый палас. (Любой психолог знает о возбуждающем воздействии красного цвета на психику, но шефу законы природы не писаны.)
Грузное тело, вольготно наполнившее кресло, сегодня было облачено в дорогой костюм кремового цвета. Из-под густых, как сорняковая поросль, бровей на меня взирали глаза, подпираемые мешками век. Если верно, что глаза — зеркало души, то это было на редкость тусклым. Крайне редко, на моей памяти, оно выражало что-то яркое: мысль или страсть. Порой я думал, что интересно было бы подключить Карлу к 'Мадонне' — проверить, есть ли у него внутри хоть что-то живое и нестандартное. Вряд ли! Ну а вдруг?..
— Нехорошо, нехорошо, Дионис Алексеевич, опаздывать! Какой пример подаете вы своим подчиненным?
Фраза была дежурной, и я дежурно виновато потупился.
Меня бесило, когда я слышал свое полное имя — дурацкое имя, придуманное мамочкой, обожавшей античность. Всем и всегда я представлялся Денисом. Но шеф, единственный из всех, предпочитал именовать меня так, как записано в паспорте.
(Впрочем, еще Алиса изредка называла меня официальном именем — когда хотела уязвить, подчеркнуть свое интеллектуальное превосходство: 'Недаром ты Дионис — вечнопьяный, стихийный и безмозглый'. На это я обычно поддакивал: 'Именно. Еще забыла упомянуть повышенную эротичность — одни вакханки чего стоят!')
Карла пожурил меня, мягко, по-отечески. Намекнул, что по моей вине ему пришлось перенести на час важную встречу. Он ожидал раскаянья и смущения, и я выдал положенное, дабы не разочаровывать старика.
Утренние часы — самые плодотворные. Если нет срочных пациентов, можно сгонять в архив, покопаться в старых делах, выискивая жемчужинки странных историй и неординарных характеров. На дом бумаги брать запрещено, поэтому приходится повышать квалификацию на работе, в свободные промежутки. Я бы и сейчас устремился туда — если б не унылый начальственный бубнеж.
— …Вам, я думаю, будет интересно ознакомиться с этим случаем.
Отвлекшись на собственные мысли, я, по обыкновению, не слушал шефа. Но последнюю фразу он выделил.
В кои веки я пожалел, что не слушал внимательно! Пришлось извиняться, строить сконфуженный фейс и объяснять, что недосып и головная боль помешали мне воспринять им сказанное. Карла укоризненно покачал головой и после долгой паузы (я уж решил, что он с негодованием откажется совершать усилия по дублированию своей речи) тяжело вздохнул и смилостивился:
