Павел Марушкин - Старая Контра
– Короче, будем начинать. Идите и играйте своё кумарное джанги, – он подтолкнул музыкантов к дверям. – Идите, идите. Пусть лучше подрыгают ногами, чем набивать себе брюхо. Господин мэр заботится о здоровье нации!
Музыканты, ворча и встряхивая дредами, потянулись на улицу. Толпа заволновалась.
– Ничего, сейчас успокоятся, – с некоторым сомнением в голосе пробормотал распорядитель и вытер лоб рукавом.
Толпа и в самом деле на некоторое время отвлеклась. Извечные ритмы Великого Леса заставляли ноги плясать вне зависимости от того, что там думает голова. Музыканты старались на совесть; в дальнем конце площади кто-то установил горящие бочки, чтобы танцевать не просто так, а вокруг огня.
На свою беду, никто из устроителей банкета не догадался опустить занавески на первом этаже. Наступали сумерки, и ярко освещенный банкетный зал мэрии невольно притягивал к себе взгляды. Напрасно оркестранты наяривали всё более и более зажигательные ритмы: даже выступление знаменитой на весь Вавилон шоу-студии «Индесент дэнсез» не смогло отвлечь толпу от увиденного. На одном конце площади ещё танцевали, а на другом уже возникал грозный ропот. Стражники опасливо переглядывались, потихоньку присматривая пути отступления. Казармы, как на грех, были пусты: серьёзных беспорядков не ожидалось, и большинство рядового состава распустили по домам.
Чобы подтолкнул друга под локоть.
– Слышь, старик! Сейчас как бы самое время начинать!
У Пыхи от волнения пересохло в горле. «Ты должен! – шептал ему внутренний голос. – Что бы ни случилось потом, ты должен сделать это – именно здесь и сейчас, во имя торжества великой Идеи!»
– А ну, расчистите место! – властно покрикивал неподалёку Твадло, сгоняя каких-то робких куки с их собственной телеги. – Мы вам стихи будем читать!
Пыха взобрался на импровизированный помост и трясущимися руками открыл Книгу. Что, если сейчас ничего не получится?! – вспыхнула вдруг паническая мысль. Что, если странные червячки на страницах так и не воплотятся в пронзительные и ясные слова?! Тревоги его, однако же, были напрасными; стоило обложке распахнуться, как чёрные пиявки стремительно зашевелились, складываясь в строки. Пыха набрал в грудь воздуха…
Едва лишь прозвучали первые рифмы, как толпа притихла. Тишина кругами распространялась от телеги, словно волны от упавшего в воду камня; всё больше и больше народу, затаив дыхание, вслушивались в чеканные строки; и в глазах у каждого можно было прочесть: да! Вот оно!
Оркестр как-то незаметно замолчал. Хрипловатый тенорок Пыхи странным образом обрёл силу и глубину; его раскаты гремели уже на всю площадь, эхом отражаясь от стен. Сильно побледневшие стражники, изо всех сил стараясь быть незаметными, отступали к дверям мэрии. Напряжение нарастало. Пыха сжал руку в кулак и ритмично вскидывал её над головой в такт стихам. В ответ кулаки взвились и над толпой – сперва десятки, потом сотни, а потом уже вся огромная масса людей в едином ритме выбрасывала руки вверх, рёвом приветствуя каждую новую строфу. Уже всем было понятно, что их всю жизнь бессовестно угнетали и обманывали; и всё яснее и яснее становилось – кто. Гнев сгущался над площадью, подобно грозовым облакам; вдобавок ноздри щекотал некий странный аромат…
Кто-то внутри банкетного зала наконец догадался задёрнуть занавески. Будь это сделано десятью минутами раньше, возможно, ничего бы и не случилось, но сейчас банальное, в общем-то, действие оказалось искрой, упавшей в бочонок пороха.
– А-а-а-а-а-а-а-а-а!!! – завопили сразу несколько голосов. – Пр-р-рячетесь, гады?! Капиталисты проклятые! Эксплуататоры! Р-р-абовладельцы!
Несколько камней просвистело в воздухе и ударило в стены мэрии; ещё один угодил точнёхонько в стекло. Витавший над площадью неуловимый, дразнящий аромат вдруг сгустился и обрушился, подобно кузнечному молоту, – невероятно сильный и аппетитный запах жареной курятины. Голодную толпу он привёл в неистовство. Ограда скрипела и трещала; люди гроздьями повисали на прутьях, с ловкостью обезьян карабкались на узорные ворота – и те, наконец не выдержав напора, распахнулись. Беснующийся людской поток хлынул внутрь, устремляясь к дверям мэрии; изящные лакированные драндулеты на стоянке переворачивали вверх дном; град камней обрушился на окна. И никого уже, казалось, не удивляла исполинская безголовая туша жареной курицы, возглавившая нападавших. Чудовищный мосол ножки плавно пошёл назад, а затем со всего маха врезался в дверь. Брызнули во все стороны щепки; следующий удар заставил филёнку лопнуть со звуком пушечного выстрела. Великий Кур просунул острые концы гигантских крылышек в образовавшееся отверстие, поднатужился – и вынес обе створки. Толпа потекла внутрь.
Погром продолжался почти час. По прошествии его в доме не осталось ни единого целого стола или стула. Картины и гравюры топтали ногами; занавеси срывали, повисая на них, как кошки; бумаги из шкафов и бюро толстым слоем устилали полы. Еда со столов, будь это дичь, желе или салаты, распихивалась по карманам; бутылки с редкими винами опорожнялись в бездонные глотки или попросту расшибались о стены. Несколько оборванцев вовсю раскачивались на массивной хрустальной люстре, стремясь сбросить её вниз и нимало не беспокоясь о том, что она рухнет на головы их сотоварищей. Находившихся внутри мэрии, неважно – чиновников или прислугу, выволакивали на улицу. Страшный призрак цеплял несчастных своими крылышками, подкидывал в воздух – и, словно заправский футболист, поддавал нижней конечностью. Раскоряченные фигурки одна за другой разлетались к дальним концам площади. Под финал из разбитых дверей выкатили две бочки пальмового вина; люмпены приветствовали их появление радостными криками. У бочек вышибли верх; толпа медленным мальстрёмом вращалась вокруг них. Внезапно какой-то куки, обезумев от запаха съестного, выбросил растопыренную пятерню и вырвал кусок аппетитно пахнущей плоти из ляжки Великого Кура. Тот, казалось, ничуть не возражал против такого обращения, и спустя мгновение десятки рук погрузились в тело призрака. Измазанные жиром с головы до ног, обжигаясь брызжущими струями горячего сока, люди со стонами и урчанием набивали себе рты нежнейшим мясом, бесцеремонно отпихивая друг друга. Кто-то, обожравшись сверх всякой меры, извергал съеденное под ноги своим товарищам и, хрипя, вновь бросался в людскую гущу.
Ни Пыха, ни Чобы Стисм не принимали участия во всеобщей вакханалии. Пыха сидел, покачиваясь, на передке телеги, обхватив себя руками, и трясся мелкой дрожью, не вполне, кажется, понимая, кто он такой и где находится. Чобы придерживал на соломе бьющегося в судорогах Твадло. Рот и подбородок альбиноса покрывала белая пена; глаза закатились так, что радужки совсем не было видно.
