Марина Дяченко - Скрут
Игар стоял, подняв глаза к еще розовому закатному небу. Теперь он свободен, и Перчатке Правды никогда до него не добраться… Он умрет по-другому, и, кажется, знает, как.
Еле слышный звук заставил его рывком обернуться.
Рыжая голова, кажется, светилась в полумраке. Она висела высоко, высоко от земли; руки свисали, будто набитые песком. Карен смотрел на Игара, и тот почему-то понял, что предводитель грозного отряда парализован. Жив, но не может пошевелить и пальцем. Только тихо, со стоном, выдыхать воздух.
Игар вернулся за брошенным арбалетом.
Святая Птица, единственное доброе и по-настоящему нужное дело, которое он может теперь сотворить. Хоть как-то оправдать свое гнусное и бестолковое существование…
Он долго целился, чтобы попасть наверняка. Он знал, что Карену мучительно смотреть, как он целиться – но ничего не мог поделать. А Карен не закрывал глаз. Глаза были благодарные.
Отскочившая тетива ударила по пальцам. Тело закачалось, как маятник; тонкой струйкой побежала на землю кровь. Карен все еще смотрел но глаза были уже спокойные. Безучастные.
– Ну? И зачем ты это сделал?
Холодное дыхание ночи. Желудок, стремительно прыгнувший к горлу. Здравствуй, мой ежедневный кошмар. Свиделись.
– Он мне нужен был живым… Что теперь? Хочешь на его место?
– Меня нельзя, – Игар стоял, боясь оглянуться и увидеть собеседника. – Я должен… привести Тиар.
Тихий скрип-смешок:
– Ты уже привел… И это не Тиар. А я ведь предупреждал тебя, что…
– Если хоть один волос упал с ее головы, – Игар не узнал собственного голоса, неожиданно низкого и рычащего, – я из тебя, поганая тварь…
Он обернулся. Бесформенная тень раскачивалась в кронах, и казалось, что их несколько – возникающих то там, то здесь; Игар вскинул арбалет – стрела утонула в темноте. В просвете ветвей неподвижно стояла звезда Хота.
Он опустил руки. Шелестела, проливаясь на старые листья, кровь предводителя Карена.
– Знаешь, почему ты еще жив? – звезда Хота на мгновение исчезла, закрытая невидимым во тьме существом.
– Нет, – отозвался Игар после паузы.
– Потому что…
За Игаровой спиной отчаянно хрустнули ветки.
– Я здесь! – выкрикнул плачущий голос, от которого Игарово сердце едва не лопнуло, как мыльный шарик. – Я зде…
Илаза проломилась сквозь кусты, всхлипнула, споткнулась и упала бы к Игаровым ногам – если бы в ту же секунду не напряглись невидимые нити, превратившие девушку в подобие живой марионетки.
– …потому что теперь-то я знаю, что ты приведешь Тиар. Знаю наверняка.
Глава третья
Ее долгое безразличие прорвалось, как нарыв.
Ветви вокруг казались неестественно неподвижными. Серые полотнища паутины обвисли, отягощенные человеческими телами; Игар снова ушел, снова ее оставил, одну, в страшном одиночестве… Паутина колышется, вздрагивают в свете луны круглые, отвратительно липкие сети. Скользнул по лунному диску маленький нетопырь – и забился, изловленный навсегда и бессмысленно…
Илаза коротко всхлипнула. Там, внутри нее, поднималось горячее и злое, поднималось, как пена в закипающем котле. Сейчас подступит к горлу. Сейчас…
Она невидяще огляделась. Человек без лица, с серым коконом вместо головы, покачивался над самой землей; из-за пояса у него торчало древко. Что там на древке, Илаза не разглядела.
Мертвое тело дернулось под ее руками, муторно закачалось в паутине, желая лечь на землю, в землю, обрести, наконец, покой. Скрежетнув зубами, Илаза вырвала из-за пояса мертвеца топорик – а это был именно топорик, маленький и блестящий, и неожиданно легкий в ее руках. Два сильных, неумелых удара – и ненавистные нити лопнули, отпуская тело; мертвец рухнул, едва не придавив собой оскаленную, с топориком наперевес Илазу.
Бесформенная тень скользнула над ее головой, растворилась в темной кроне. Издевательски дернулась паутина; скрипучий смешок.
Мутное варево в Илазиной душе хлынуло через край.
Горло сдавилось судорогой. Топорик в руке оказался продолжением слепой тошнотворной силы, прущей изнутри и сносящей преграды. Рвать, рубить, кусать зубами; Илаза кидалась на сети, как зверь на прутья клетки, и во рту ее стоял кровавый металлический вкус.
Никогда в жизни ей так сильно не хотелось убивать. Сделать живое мертвым, а стремительное – недвижным. Зрение ее раздвоилось; глаза различали мельчайшие, еле освещенные луной детали – зато прочий мир размылся, потерял очертания, как та темная тень, что сидит сейчас у нее над головой…
Движение в кронах, чуть заметное; тень мелькнула – и замерла. Вот она. Вот…
Хруст. Летит на землю снесенная ветка; топорик бессильно вгрызается в древесную плоть – а над головой скрипуче смеются, смеются над ее бессилием, обреченностью, над беспомощностью Игара…
– Тварь!! Тварь, я убью, убью!..
Ухая, как дровосек, Илаза рубила и рубила, прорубалась, продиралась; кажется, цикада, жившая у ручья, испугалась и смолкла. А если б она и трещала по-прежнему, Илаза все равно не услышала бы, потому что кровь в ее ушах заглушала все звуки, оставляя только бешеный стук сердца: бух-бух-бух…
Пена, поднявшаяся в ее душе, проливалась наружу. Топор рвал паутину и бился о стволы; Илаза кричала и проклинала, замахивалась на мелькавшую перед ней тень, но удар ее всякий раз приходился уже в пустоту, и она задыхалась, немыслимым усилием выдирая увязающий в древесине топор. Еще одна цикада проснулась совсем близко, и вдалеке отозвалась еще одна; умиротворенный, благостный, нежный звук…
– Обернись, я здесь.
Хруст срубаемой ветки. Хриплый крик поражения.
– Не туда бьешь…
Топор не встречает сопротивления, рассекает воздух, и потому невозможно удержаться на ногах. Илаза вскочила снова, не чувствуя ни боли, ни страха. Смешок, похожий на треск… Подрубленная ветка качается, как переломанная рука…
Слезы ярости. Визг, пронзительный, как сверло. Тошнота.
Там, у ручья, песня цикады. Помрачение; в руках пусто, и с ладоней зачем-то содрали кожу. Прошлогодние листья пахнут влагой и гнилью… Темные желуди без шляпок и шляпки без желудей.
…Зеленый желудь на шпильке, нарисованные углем глаза. Ноги… Босые ноги, на щиколотке – длинная царапина… Ада играла с котенком. Ноги… не достают до пола…
…Вот кого напоминают эти мертвые тела в паутине. Висят, не достигая опоры… Как там, в спальне, на шелковом пояске…
Помрачение.
Темный мир вокруг снова сменил очертания. Тоска, глухая и липкая безнадежность. Поражение.
Конец.
А цикады гремели – их было уже бесчисленное множество.
Как звезд.
* * *От весны и до самых заморозков в этом парке цвели розы. Кусты зажигались один за другим, как факелы, передающие друг другу огонь; восхитительный аромат, разлегшийся на берегах маленького рукотворного озера, в меру сдабривался пряным запахом свежих коровьих лепешек. Госпожа обожала парное молоко – никому и в голову не приходило спросить, почему она не пользуется услугами обычной молочницы. Госпожа любит животных, и госпожа неповторима во всем. Если бурая корова ходит среди розовых кустов – значит, именно там и место бурой корове; говорят, кое-кто из богатых горожанок пытался следовать сей странной моде. Но, во-первых, ни у кого в округе нету столь роскошного парка, и, во-вторых, не всякий муж согласится терпеть навоз на щегольских башмачках утонченной супруги…
По глади круглого озера картинно продвигался надменный изогнутый лебедь. Из зеленоватой воды во множестве торчали рыльца неподвижно замерших лягушек.
– Есть вещи… – медленно начал КорБор, властитель округа Требура, родовитый вельможа с напряженными глазами на широком и простоватом лице, – есть вещи, в которых невозможно усомниться. Уж лучше сразу кинуться вниз головой с балкона… Есть запрещенные сомнения. Это – одно из них.
Его собеседница откинулась на спинку скамьи; темные, с каштановым отливом волосы казались шелковым капюшоном на ее плаще. Госпожа терпеть не может сложных причесок.
– Вы перепутали меня с ярмарочным предсказателем, который за деньги дает советы… Чем меньше сомнений – тем крепче сон. При чем тут я?..
Лебедь выбрался на берег и неуклюже, как утка, заковылял прочь. Корова, меланхолично двигавшая челюстями, проводила его взглядом; розовое вымя свисало чуть не до земли.
Властитель КорБор поиграл желваками:
– Я прекрасно знаю, кто именно впервые высказал… от кого… Короче, кто вдохновил свору советников на это расследование.
Его собеседница задумчиво сунула палец в рот бронзовой львиной голове, украшавшей скамейку:
– Эта, как вы выразились, свора печется прежде всего о вас… О вашей, если хотите, чести.
Властитель дернулся. Женщина поморщилась, как от боли – будто бронзовые зубы и в самом деле укусили ее за палец:
– Поверьте, вся эта история совсем не доставляет мне удовольствия. Наоборот. Мне тягостно… разбирательство в вашей семейной жизни. И я не судья… ей. А потому попрошу больше не советоваться со мной на эту тему. Ладно?
