Полина Копылова - Летописи Святых земель
А было не подняться. Боль от ударов, от пинков как будто усилилась на холоде, и малейшее движение вызывало невольный стон. Мучил голод – словно каменная когтистая лапа стискивала внутренности. Беатрикс привстала на корточки и полусидела некоторое время, уже не обращая внимания на дрожь во всем теле. Потом, пересилив себя, поднялась на ноги. В голове было только одно: голод, холод и боль скоро кончатся – вместе с ней.
Она потянула рубашку через голову.
«Ведь я же умираю? Ведь я иду умирать, – пришло откуда-то издали. – Что же я не плачу, не кричу, не схожу с ума?.. Что это со мной? Или я готовлюсь к смерти, как к любви – меняю рубашку?..»
Оставшись голой и стараясь не смотреть вниз, на изувеченное тело, она, помогая себе зубами, оторвала от сорочки клок, макнула в ледяную питьевую бадью и стала тереть лицо, плечи, где не иссечены, негнущиеся пальцы.
Потом надела чистое, склонилась над успокоившейся бадьей. Рассвело совсем, и стало видно, что ее лицо темно от холода, как незрелая слива. Глаза запали. Ворот на сорочке перекошен. С каким-то ущербным кокетством она его поправила и снова уставилась на свое отражение в бадье.
Значит, когда хотят жить, то не рыдают, не падают в обморок, не молят о пощаде, по-собачьи глядя в безжалостные глаза врагов… Но с каждым мигом все тяжелей, все невыносимей знать, что придется умереть…
Уже проглядев всю бадью до дна, она сказала себе: «Я должна быть смелой, я должна быть смелой» – и повторила это много раз заплетающимся от озноба языком.
Дверь завизжала на петлях. В дверном проеме стояли люди в зимних одеяниях, и пар окутывал их головы. Сжав на груди посиневшие, едва послушные руки, она шагнула им навстречу. Сбоку стоял профос с цепями. Присев с кряхтеньем, он замкнул кандалы на ее босых ногах, покосился на свои сапоги, сковал дрожащие руки.
– Выходи. – сказал другой. Она узнала его – Эгмундт. Волоча за собой цепи, ступила через порог.
В коридоре на сквозняке ее снова передернуло от холода. С тоской вспомнились медвежьи шкуры возле камина, чьи-то ласковые жаркие объятия… Зажмурившись, мотнула головой, прогоняя воспоминания прочь.
Солнце в морозном безмолвии позолотило снег на стенах. Искристо-голубая тень хрустела под ногами.
Посреди двора высилась телега Канца, безобразная, черная, запряженная пятнистыми толстыми лошадьми. Рядом стоял палач в маске, узкоплечий, сутулый, как ремесленник.
Холод до удушья теснил дыхание, сковывал движения. Двое рингенских наемников подхватили ее и поставили на телегу. Дрожь, усилилась, сотрясала тело. Пытаясь держать голову прямо, она уставилась на холки лошадей.
Смерть, смерть, смерть.
Алебарды вспыхнули на солнце, когда они выехали из ворот. Вокруг белым и синим разостлалась Вагерналь.
За цепями алебардщиков и копейщиков текла, догоняя телегу Канца, до жути молчаливая толпа. Снег скрипел под башмаками. Солдаты безмолвствовали. Немым казалось даже солнце, рассыпающее искры по ослепительно белому снегу.
В просвете между домами зашевелилась клубящаяся паром чернота, там раскинулась затопленная людьми площадь Огайль. Над толпой возвышался эшафот – новый, осмоленный, выстроенный недавно вместо прежнего, разваленного.
Ей захотелось плакать, кричать, биться, с пеной у рта выхрипывать в воздух проклятия – лишь бы всего этого не было! Но какая-то тупая сила заставила ее отвести взор от солнца и смотреть только на черный помост.
… Ее сняли с телеги. Горожан почти не было видно за рядами лат, за крупами рейтарских лошадей. Над копьями реяли зелено-золотые значки с оленьей головой – площадь охраняли воины, пришедшие с Иогеном Мерном.
На огромном помосте было еще возвышение с устеленными мехом креслами. В них сидели магнаты. Раин посмотрел на нее в упор, Аргаред отвернулся.
Секретарь прочел приговор.
Она взглянула на солнце – низкое, негреющее солнце позднего зимнего утра.
На черном эшафоте среди коренастых, одетых в темное стражников ее фигурка светилась, как светит пламя свечи.
Ручные кандалы упали на помост, из толпы донеслись рыдания.
Ей скрутили руки за спиной – нарочно сильней, чем надо, заломили и перетянули, – пригнули голову, прижав заледеневшей рукавицей шею, заставили встать на колени. Потом палач схватил ее за волосы, ударом кинжала отсек спутанный рыжий хвост. Беатрикс продолжала расширенными глазами глядеть на солнце.
В толпе вдруг глухо завыли все женщины. Не в силах совладать с нарастающим в их душах ужасом, они тянули ко рту кулаки и выли все громче и отчаянней.
Беатрикс крепко взяли за плечи, прижали к ребру плахи грудью. Она сама склонила голову, замерла, щекой ощущая ледяную занозистую поверхность плахи. «Я ухожу», – подумала она. Палач шагнул к ней, уже занеся секиру, уже поднял ее на вытянутых руках.
Сейчас…
Тонкий свист разрезал напряженную тишину.
Что-то тяжко грохнуло сзади, и она не поняла – жива еще или уже мертва.
Сердце билось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из грудной клетки.
Крик.
Топот.
Лязг.
Ее сорвали с плахи, подняли на руки, прижали к груди, понесли…
Перед глазами возникло в облаке золотого пара никогда прежде не виданное лицо седого рыцаря.
«Боже! – успела подумать она и потеряла сознание.
Над Огайлью рос гвалт. Возле плахи со стрелой в спине лежал палач, и ноги его дергались. Конная стража, склонив наперевес копья со знаком оленя, стремглав уносилась в распахнутые черные ворота, и впереди летел закованный в броню Иоген Морн, увозя на седле живую Беатрикс.
Рингенцы на помосте метались и кричали, потрясая кулаками и оружием, откуда-то летели стрелы. Раин упал на колени возле кресла и согнулся, пытаясь выдернуть из плеча стрелу. По стене бегали дозорные.
Люди вытирали слезы, смеялись, раскрывали рты и все никак не могли, поверить, воочию видели, как палач, икнув, свалился ничком, выронил секиру, как седой латник заставил своего коня подняться на эшафот, склонился с седла и подхватил королеву одной рукой, а кинувшийся было к нему Раин взвизгнул и присел уже вовсе на четвереньки, хватаясь за простреленное плечо… Солнечная белизна слепила. Мороз проникал под все меха, а уж латы надеть в такую погодку – не дай Бог. Разве что тоненькую кольчугу шарэлитского или кали-польского плетения. Но для службы она все равно не годится, она для интриг тайных. А интригам конец.
Сегодняшнее утро принесло злую весть. Лазутчик-шатун, один из многих, что кружили по деревням вокруг Хаара, выведывая столичные новости – в город идти было страшно, могли выследить и повесить, – рассказал, что королеву приговорили к отсечению головы. Позавчера это должно было произойти. Да и произошло, конечно.
