Далия Трускиновская - Окаянная сила
— Отыскал, — согласился молодой ведун. — Грех тебе, неразумная, грех…
— А и замолю! — как можно более беззаботно возразила Алена. — Володюшка, сокол ты мой ясный, — ради тебя же!..
— Замолишь, коли Бог сроку даст.
Не в том состоянии души была Алена после всех событий и потрясений, чтобы слушать от ясного сокола поучения. Ей целовать его хотелось в темные глаза, но не давался он, и не двигался вроде — а отступал и уклонялся.
— Теперь уж даст сроку, — и Алена торжествующе улыбнулась. — Лежало на мне проклятье, Володюшка, на семь гробов меня было разделили, да удалось то проклятье отделать! И нет на меня теперича управы! Кого хочу — того и люблю! Ранее боялась в могилу своей любовью загнать. И не боюсь более! Отделала я свое проклятье — вот и пришла! Нет теперь между нами ничего!
— Анисью я вылечу, — как бы не поняв, о чем речь, сказал Владимир. — Крепко ты ее допекла. По тому подкладу, по иголочке твоей лишь и понял я, в чем у нас с тобой загвоздка. Не нужно нам друг друга искать и домогаться, вот что…
Алена остолбенела.
Она знала, что ведун к ней неровно дышит. Хоть и не имела силы Рязанкиной, однако это — чуяла! Потому и не подходил, что боялся: кинет их друг к другу, спаяет — топором не разрубить!
— Иль я тебе не люба вовсе? — спросила она. — Вижу ведь — люба! Просто Анисью ты прежде меня увидел. Оставь Анисью, свет. Я ей доброго женишка сыщу, приданое дам, я разбойничьи клады знаю. Оставь!
— Уж так ли любишь меня? — вопросом же отвечал Владимир.
— Ты мой желанный… — тихо сказала Алена. — И чудится мне, будто с самого рождения я тебя ждала и желала… Созрело это во мне, вызрело, налилось, более меня самой стало! Оставь Анисью!
— А коли не оставлю?
Алена задумалась.
— Мучаться с ней будешь. Ее целовать — а меня помнить! Ее миловать — а ко мне тянуться! Я-то тебя не оставлю! Я такие слова знаю, что и у дурочки сильны выходят, а у меня-то сила немереная!
Выпрямилась Алена, плечики развернула, грудь вперед подала да и вздохнула всей грудью, силу свою ощущая и осознавая. И заговорила нараспев, глядя в лицо избраннику своему:
— Как на море на Окияне, на острове на Буяне есть бел-горюч камень Алатырь, и на том камне устрою я огнепалимую мовню, а в той мовне положу разжигаемую доску, а на той доске — тридцать три тоски…
Владимир, как бы толкаемый в грудь ее неотвязным взглядом, принялся отступать, а она шла следом, выкликая слова сильного заговора:
— Мечутся тоски! Кидаются тоски! Бросаются тоски из стены в стену! Из угла в угол! От пола до потолка! А оттуда — через все пути, и дороги, и перепутья! Мечитесь, тоски! Киньтесь, тоски, и бросьтесь, тоски на раба Божия Владимира! В буйную его голову! В тыл, в лик, в ясные очи! В сахарные уста, в ретивое сердце! В его ум и разум, в волю и хотенье! Во всё его тело белое и во всю кровь горячую! Чтобы он тосковал, горевал, плакал бы и рыдал по всяк день, по всяк час, по всякое время! И кидался бы, и бросался бы из окошка в окошко! Из дверей в двери!..
Он выбросил вперед руки со страшным криком.
Алена от изумления замолчала, а он, обессиленный, рухнул перед ней на колени.
— Не дамся!..
— Дашься!
— Дура… То ж не ты меня любишь… Не нужен я тебе… То ж Устинья Кореленка… Данилу Быка… недолюбила…
Видно, великую боль причинило ему сопротивление — слезы, как и приказывала Алена, текли по щекам.
Прервав заговор на середине и не замкнув его надежным замком, Алена кинулась к Владимиру, присела рядом с ним на корточки, схватила его за руки.
— Ты отколе про Кореленку проведал?
— Глупая ты… — высвобождая руки, отвечал он. — Как бы я мог ее силу не признать, коли свою силу от Данилы Карпыча получил? Это не мы с тобой, дурочка, это силы наши никак поладить не могут… Любила Устинья Данилу Карпыча в молодые годы, да у ведунов ведь как ведется — помилуются и примутся силой меряться…
— Господи Иисусе Христе, помилуй мя, грешную… — прошептала Алена, вспомнив, что о том же предупреждала ее и Рязанка.
— Ступай отселе, Аленушка, — на удивление ласково сказал он, а слезы-то так по щекам и катились, на короткую бородку скатывались! — Довольно ты меня помучила… Птицу подсылала…
— Так люблю же… — отвечала она. — Не могу тебя другой отдать — люблю, Володюшка!
— У тебя любовь такова, что ты покорить меня желаешь, не любить, а своим сделать, за то и любишь, что не даюсь, — сказал он.
— А ты дайся — так увидишь!
— Нет. Не быть тому. Нет.
Алена поднялась, отошла.
— Такое твое последнее словечко?
— Выходит, такое.
И стала тут ярость закипать — давняя Кореленкина ярость!
С трудом сдержала себя Алена.
— Губить тебя не буду, — сказала тихо. — А своим сделаю. Вот те крест!
Перекрестилась торжественно, повернулась и пошла прочь.
Не сбылось заветное!..
Как же быть-то? Как же жить-то? Коли без друга любезного, без подруженьки давней, без цели прекрасной? Как?
Ярость наполняла Алену, дышала ее дыханьем, и почудилось ведунье, что всё на свете она теперь поймет — благодаря силе своей яростной да еще от проклятья избавившись. И всё по местам расставит!
Первым делом — боярыню Хитрово научит, как козни строить. Карлицу Пелагейку научила — теперь боярыне черед пришел.
Алена воздела руки к ночному небу.
— Встану не благословясь, выйду не перекрестясь, из избы не дверьми, из двора не воротами, — мышьей норой, собачьей тропой, пойду я к синему морю, встану я на берег. За морем за синим, за морем Хвалынским, посреди Окиян-моря лежит остров Буян, на том острове Буяне сидит черная Гагана, птица-лихомица, с десятью когтями, с двумя крылами, с бедами, с горестями, с глухой тоской, с лихой бедой. И попрошу я ту птицу Гагану…
Алена замолчала.
Она не почуяла приближение зловещей птицы.
— И попрошу я ту птицу Гагану, чтобы прилетела она по моему слову!
Птица не возникала — хоть тресни.
А ведь верно служила — к ясному соколу Владимиру летала, Пелагейку на тот свет спровадила… Видать, отслужила свое.
Алена задумалась, но лишь на мгновенье.
Вот ведь была иголочка Кореленкина, пошла в дело — на смену ей рябое каменное яйцо прикатилось. Яйцо Федьке на погибель толстую льдину раскололо — птица Гагана объявилась. А птице на смену что же?
И сама себе ответила — бел-горюч камень Алатырь!
Вот что всевластие-то даст!
* * *Алена вошла в избу.
Степанида Рязанка сидела за столом, разложив смазанные лечебным зельем лоскутья, и перевязывала себе ладони. Это было топленое баранье сало с какими-то травами.
