Сергей Волков - Затворник
Табунщик пошевелился — снова не просыпаясь, просто повернулся во сне, но от одного его движения топор в руке Пилы сам сорвался вниз!
Удар пришелся под правую мышку. Ыкун отрыл глаза и тихо простонал, дернулся, стон его перешел в хрип… Пила выдернул топор из раны, поднял, и ударил снова, потом еще, но ыкун не умирал, все дергал ногами, и глядел на Пилу выпучив глаза. Подняв топор в четвертый раз, Пила вдруг увидел еще одного степняка. Рыжеволосый плотный табунщик с редкой бородкой сидел на земле, молча глядя на дубравца и его жертву. Не иначе как он проснулся, услыхав глухие удары топора, и первое, что при этом увидел — как невесть откуда взявшийся ратай разделывает его товарища. От испуга ыкун, кажется, не мог пошевелиться, а только бегал глазами — от лица Пилы к поднятому топору, к истекающему кровью степняку на земле, и обратно. Пила оставил умирающего ыканца, и медленно поднимая оружие все выше, зашагал на второго. Тот, все так же не в силах сказать ни слова, пополз на седалище задом наперед, руками шаря по земле, словно в поисках оружия. В испуганном перекошенном лице не было ни кровинки…
Пила шел все так же медленно — настолько, что ыкун вот-вот, ползком, но все равно удрал бы от него. Но тут к степняку подскочил Клинок, и не успел тот обернуться, как витязь, быстро и аккуратно — как вышивальщика втыкает иглу в пяльцы — ткнул ыканца мечом между ребер, и тот мигом испустил дух, не издав ни стона.
— Давай шустрее! — буркнул Клинок Пиле, и пошел вперед.
Где-то поблизости закричал табунщик — и тут же затих, не иначе как навсегда, но одного вопля было достаточно, чтобы тишина разом взорвалась криками множества людей:
— АААААААА!
— УУУУУУУУУ!
— ЫЫЫЫЫЫЫ!
— Бей их! Бе-е-е-е-е-е-ей!
— Небо с нами! Небо с нами! Бе-е-е-е-ей!
— Бей кизячников! За Каяло-Брежицк!
— За град миротворов! Бей всех до одного!
— АААААААА!!! — закричал Пила что было сил в горле, и вместе с криком, из него как будто вышли остатки нерешимости и волнения. Ратаи ломились сквозь рощу, рубя и коля ыканцев на пути. Пила увидел рядом табунщика за деревом — ыкун стоял, словно прячась, глядел на правую сторону, и не заметил Пилу, зашедшего с левой — дубравец подбежал ближе и вонзил топор ему в спину. С тонким, почти женским стоном ыкун сполз по стволу дерева на колени, Пила, выдернув из него топор, ударил снова — в шею, почти на уровне плеч. Узкое лезвие топора не перерубило шеи, но Пила почувствовал, как оно, рассадив позвоночник, вошло глубоко в мягкое. Кровь струями брызнула из раны.
Сражения почти нигде не было — ыканцы не дрались. Спросонья, они метались в тупом неистовом страхе, бежали кто куда, не соображая даже просить пощады. Ратаи били их, сколько могли догнать. Пила видел, как Хвостворту настиг одного бегущего прочь, и метким ударом размозжил табунщику затылок. В руке у Хвоста была уже не его деревянная колотушка, а булава с железным навершием.
— Э-ге-ге-ге-гей! — кричал он на бегу, крутя палицей над головой — А ну не убегай далеко! Всех переколочу к волкам!
Пила бежал, стараясь поспеть за ним. На пути его возник ыкун, скрестивший с кем-то клинки, и парень, не дав ему опомниться, налетел на степняка и ударил по голове топором. Лезвие скользнуло по шлему, сдирая с него черную ткань, но силы в непрямом ударе хватило, чтобы ыканец покачнулся и выронил саблю, и тут же его другой ратай пронзил степняка в грудь так, что острие меча вышло меж лопаток.
Едва крики из рощи донеслись до хутора, как весь спящий стан зашумел, задвигался, но не успели даже ударить тревогу, как с поля на ыканцев налетели всадники Смирнонрава. От страха они казались степнякам великанами, злыми демонами, воинами Мудрого восставшими из царства мертвых — да кем угодно, но не врагом, от которого возможно защититься! Ужас поражал ыканцев быстрее, чем настигала ратайская сталь! Они падали убитые, не успев вскочить в седло, их топтали кони — и вражеские, и свои, которые в бешенстве носились повсюду. Ратаи рубили бегущих ыкунов, копьями прикалывали ползавших по земле. Месяц с полусотней конников мчался сквозь гущу табунов, распугивая ыканских лошадей, отгоняя их в поле. В страхе ыканцы бежали к деревьям, другие, навстречу им, из рощи в поле, и везде их убивали без пощады. Некоторые, опомнившись, останавливались и пытались найти какое-нибудь оружие, но оружие находило их раньше! Смирнонрав с головным отрядам пробивался — вернее, протаптывал себе дорогу к хутору. Лишь там, у самой ограды, несколько десятков черных шапок смогли собраться для боя. Спешенные, они скучились в подобие кольца, кололи коней и всадников своими короткими копьями, другие из-за их спин пускали по ратаям стрелы. Ратаи врывались на конях в их строй, топча и рубя куда не попадя, но многие сами падали от ыканских ударов. Степняки стесняли ряды, огораживались черными щитами с белыми звездами о шестнадцати лучах, доставать их становилось труднее, лилась ратайская кровь. Лихой на своем огромном коне врезался в самую толпу черных шапок, но жеребец под ним пал, пронзенный копьями. Сам боярин получил рану, сумел подняться, подхватил с земли ыканскую саблю, и снова кинулся в гущу рукопашной.
— Спешиваться надо, князь! — кричал Хвалынский Халат. — Сверху их не достать!
Ратаи спускались с коней и в пешем бою теснили табунщиков. На крыше сарая у самой ограды появился откуда-то человек. Пробежав по верхней жердочке на конек, он вскинул вверх руку с булавой, и закричал по-петушиному, неумело и непохоже, но весело, да так громко, что перекричал весь шум сражения…
— Это что… — только и успел пробормотать князь, увидев такое чудо.
Это был Хвостворту! С сарая он сиганул вниз, в самую толпу ыкунов — сверху и сзади — и в полете ударил одного точно в темя — тот рухнул как подкошенный. Хвост приземлился, сам едва не упав, но распрямился раньше, чем кто-то успел обернуться к нему, и еще одного табунщика уложил ударом в затылок! Третий успел лишь в пол-оборота оглянуться на дубравца, как палица заехала ему в лоб. Шлем отлетел в сторону, голова отскочила назад, дернулась и повисла на сломанной шее, как на веревке! Ыкуны вокруг, зажатые между пешими ратаями и Хвостом, свалившимся на их головы прямо с неба, сами бросали оружие и падали наземь. Но в других местах бой не утихал.
С правой стороны к поселку пробивался Месяц, слева в роще звенела сталь, раздавались боевые кличи, раненные голосили по-ыкански и по-ратайски. Сражение все ожесточалось…
Коршуну не везло весь день. Едва он направлял на кого-нибудь из ыкунов своего скакуна, как табунщик шарахался в сторону, и уходил — для того лишь, чтобы тут же его сбил другой. Если богатырь прицеливался и поднимал молот, чтобы опустить на одну из черных шапок, как табунщик падал наземь, его затаптывали, или кололи копьем с коня, но снова лишь бы кто, только не Коршун. Одного степняка, на которого он направился, пронзил копьем подоспевший вовремя боярин, другой свалился от чьей-то стрелы, третий, не успев скрестить с Коршуном оружие, пал с рассеченной головой — храбровский конник заехал к нему с левого бока. Последнее терпение у Коршуна иссякло, когда у очередного противника, скакавшего навстречу во весь опор, лошадь споткнулась и рухнула, и всадник, вылетев из седла, пропал у Коршуна из виду.
