Александр Меньшов - Железом и кровью
— Я… я, — растерянный десятник, казалось, сейчас заплачет.
Он был примерно такого же возраста, что и Иверский.
— Семья есть? — отчего-то спросил его Избор, хотя ему на самом деле было всё равно.
— Да… да… жена Алёна. Двое детишек… Маша и…
— Ясно, — натянуто улыбнулся Избор. — Ну ладно. Время не терпит.
Десятник пытался заглянуть в глаза Иверского, но тот пошёл на хитрость и деловито уставился на карту. Старые ветераны, стоявшие рядом с ним, смущённо опустили головы. Избор был уверен, что никто из них не желал вызваться добровольцем, хотя в душе жалели бедолагу десятника.
Да как же его звали? Вот память!
Конечно же его отряд погиб там… на болотах… Но Иверский тогда о своём решении нисколько не жалел: если надо пожертвовать малым, чтобы спасти большее, значит, следует так и поступить. Да и плохим тот десятник был солдатом, раз боялся умереть.
Избор усмехнулся сам себе. Тогда ему молодому казалось, что солдат не должен бояться смерти, ведь она итак ждёт всех, и он, воспитанный в семье, где все мужчины без исключения служили в войске Лиги, именно так и должен был размышлять. Для него умереть в бою было верхом благородства.
А что изменилось сейчас? Годы, опыт… вместе с ними и пришло понимание того, что людям присущ страх. Всем: и смелым, и трусливым. Верх благородства теперь — спасти жизнь, а не отдать её, даже за высокие идеалы.
Правда он сам всё ещё отправляет на смерть своих солдат, убеждая их, что они совершают великий подвиг, который «не забудется в веках». Во имя славного Тенсеса!
Слова. Пустые слова и пустая вера.
«Искра, дарующая бессмертие. Что-то за всю свою трудную жизнь, я ни разу не видел воскресшего или заново рождённого, — подумал Избор. — Пустая вера».
Вот и сейчас он просит выделить человека, чтобы тот добыл секретные бумаги мятежников, а ведь в случае чего этого самого человека может ждать ужасная смерть. Случится и такое, что его никто и никогда больше не увидит, и не найдёт…
«Интересно, у Жуги бывало нечто подобное, как у меня? Приходилось ли ему отправлять на смерть своего «десятника»? — Избор пристально уставился на товарища. — Наверняка было! Не может, чтобы не было. Взять ту историю с семью полковниками, когда он лично выследил и казнил каждого из них… Хотя, это совсем другое».
— Человека, может, я и найду, — отвечал Исаев. — Вот только не очень хочется разбрасываться такими людьми.
— Что делать, — развел руками Избор. — На войне без этого никак…
8
Я стоял посреди Торгового Ряда, пытаясь всё ещё придти в себя.
Приказ Жуги был настолько неожиданным. Поначалу он мне показался простым, но чем больше я об этом думал, тем яснее становилась картина.
Это было смертоубийственное задание. По сравнению с ним готовящийся штурм Орешка казался прогулкой в окрестностях столицы.
Я огляделся, ожидая уже сейчас увидеть те «силы», жадно желающие заполучить списки, о которых несколько раз упоминал Исаев.
Зачем я согласился? До сих пор понять не могу. Может, в этом сыграл тот факт, что я до этого постоянно соглашался и выполнял все задания Исаева: ездил к водяникам, разбирался с лесовиками и бандой Гнильского, потом в Берестянке разыскивал схроны… И вот теперь — бумаги из Орешка.
Волосы дыбом встают, как это представлю.
Как я согласился? Побоялся сказать «нет»?
Дурак! Круглый дурак!
От досады на самого себя хотелось завыть волком.
— Посторонись! — прогорланил кто-то за спиной.
Мимо прошествовал отряд солдат. Их командир окинул мрачным взглядом мою фигуру и проследовал за ратниками.
Погода портилась. В небе позли тяжёлые мрачные тучи, погоняемые северным ветром.
Я направился на главную площадь, даже сам не зная почему.
В запасе у меня было предостаточно времени: пока со Святой Земли прибудет Красный полк с катапультами, пока он доберётся скрытным ходом до Орешка, так пройдёт дней семь. А потом…
Что потом, думать и представлять не хотелось.
Миновав очередные разделяющие кварталы ворота, я вышел к башне Айденуса, а оттуда направился к Ратному двору. Теперь я точно знал, чего хотел: увидеть Первосвета и по-приятельски поболтать.
На посту меня остановили стражники из числа Защитников Лиги.
— Куда? — пробасил усатый.
Я остановился.
— Мне бы увидеть своего товарища. Его кличут Первосветом…
— Не положено! — ответил второй.
И я тут же увидел в глубине двора повозки на которые что-то грузили.
— Ребята, я дам вам…
— Не положено! — злобно повторил второй стражник, подступив ближе.
— Ты что, не человек? Трудно позвать…
— Послушай, приятель, — вмешался усатый. — Уходи отсюда. Ты не понимаешь… Не можем мы сегодня вызвать твоего друга.
— Да он и не вышел бы, — добавил второй. — Занят.
Я ещё раз глянул, как грузят повозки, и пошёл прочь.
В трактир я попал снова поздно. Второй день свадьбы уже давно закончился, и гости расползались по своими домам.
Либо меня выдало что-то во внешнем виде, либо это женская интуиция, но Зая вдруг меня спросила:
— Ты снова куда-то уезжаешь?
Её приятное раскрасневшееся от печи лицо перечеркнула глубокая складка на лбу.
Я от неожиданности чуть испугался. Корчакова весело засмеялась и спросила:
— Уезжаешь? И куда?
Врать не хотелось. Да и по отношению к Зае это было бы неправильно. С тех пор, как я вернулся, она прямо расцвела. И это было заметно невооруженным взглядом. Да и вчера на свадьбе… И после, когда все разошлись…
Кажется, внутренняя борьба слишком чётко отразилась на моём лице, отчего Корчакова слегка побледнела.
Мы часто откладывали этот разговор. И я не сильно к нему стремился, но вот всё же пришёл этот момент.
Зая не кричала, не злилась. Её глаза стали прозрачными, отчего моё сердце друг сжалось в какой-то комок.
Перед внутренним взором вдруг стал Борис Северский. И ещё тот мужчина у мутного озера в Больших Валунах. Его вскрик: «Игорь? Сынок».
Всех их объединял вот такой же взгляд.
Я словно прозрел: да она же любит меня. Действительно любит. И сейчас она боится меня потерять навсегда, как своего мужа, отправившегося на Святую Землю.
— Послушай, — начал я и услышал насколько фальшивлю.
Откашлявшись, я снова взялся говорить, но во рту всё пересохло.
— Я понимаю, — тихо ответила Зая.
— Да? — глупо спросил я и тут же на себя выругался: «Дурак! Безмозглый дурак!»
В печке потрескивали дрова. Никого сейчас в подклете не было.
— Извини, — пробормотал я.
