Р. Скотт Бэккер - Око Судии
Восторг и удивление не заставили себя ждать. Здесь присутствовало так много воинов из стольких краев, что трудно было не поразиться. И необъятно поле с полощущимися на ветру флагами. Некоторые айнрити встречали его взгляд враждебно, некоторые — с безразличием, кто-то — открыто приветствуя, и Сорвилу вдруг пришло в голову, что они — обычные люди. Ворчат про своих жен, волнуются за детей, молятся, чтобы слухи о голодном годе не подтвердились. Только то, что их объединяло, делало их особенными и даже придавало им нечто потустороннее: вездесущее изображение Кругораспятия, в золоте, черное или алое. Их единое предназначение.
Аспект-император.
В этом были и величие и мерзость. Стольких людей хладнокровно используют для исполнения замысла одного-единственного человека.
Спокойствие покинуло душу и тело, и внутри завертелась лихорадочная круговерть вопросов. Что произошло на совете? Видел ли он? Или не видел? Или видел, но притворился, что не видит?
Как могло так получиться, что он, Сорвил, несчастный сын несчастного народа, источал ненависть перед всевидящими глазами аспект-императора, и его… его не…
Не вразумили.
Он ускорил шаги. Окружающий мир отступил, утратил частности, превратившись в смутно воспринимаемые обобщения. Левая рука машинально поднялась к щеке, к еще не забытому теплому ощущению грязи, которую размазывал на ней Порспариан. К земляному плевку богини…
Ятвер.
Порспариан хлопотал над вечерней трапезой. Все их небольшое жилище являло свидетельство трудного дня. Невеликий гардероб Сорвила был развешан на веревках шатра. Содержимое седельных мешков было разложено на циновке слева от входа. Шатер, из которого вытащили все вещи, был вымыт, и яркие от солнца стены высыхали в догорающем свете. Даже свой маленький складной стульчик старый шайгекец вынес наружу и поставил рядом с трепещущими язычками скромного костерка.
Сорвил невольно остановился у невидимой границы.
«Высочайший двор его величества короля Сакарпского».
Завидев его, Порспариан поспешно встал на колени у его ног, рухнул охапкой коричневой ветоши.
— Что ты со мной сделал? — рявкнул Сорвил.
Раб поднял на него глаза, в которых стояла не только тревога, но и обида. Сорвил никогда не обращался с ним даже как со слугой, не только как с рабом.
Он схватил старика за руку, рывком поднял на ноги с легкостью, поразившей его самого.
— Что? — крикнул Сорвил.
Он помолчал, изобразил на лице досаду и сожаление, постарался припомнить шейские слова, которым обучил его Эскелес. Такое-то он наверняка сумеет спросить — это ведь так просто!
— Ты делать что? — выкрикнул он.
Ответом был затравленный непонимающий взгляд.
Сорвил отбросил шайгекца и, все с тем же суровым видом, изобразил, что берет землю и мажет себе по щекам.
— Что? Ты делать — что?
Словно вспорхнув на крыльях, замешательство Порспариана разом сменилось каким-то странным ликованием. Он осклабился, закивал, как сумасшедший, удостоверившийся в реальности своих галлюцинаций.
— Йемарте… Йемарте’сус!
И Сорвил понял. Кажется, впервые он на самом деле услышал голос своего раба.
— Благословил… Я благословил тебя.
Глава 16
Кил-Ауджас
Душа, блуждая, забрела далеко,
куда не проникает солнца свет,
в края, неведомые племенам и картам,
вдыхая воздух, предназначенный лишь мертвым,
лишь о страдании петь могла.
Весна 20-го года Новой Империи (4132 год Бивня), гора Энаратиол
Она была напугана, но жива.
Мимара бежала по рассыпающимся костям, и высоко в воздухе над нею держалась точка яркого, как солнце, сияния. Мысли ходили по кругу, а глазами она видела, как свет колеблется и качается, и ей думалось, что это невозможно: свет лился, он был такой же, как всегда, так же обнажал поверхность предметов, и в то же время ему не хватало какой-то цельности, как будто он был пропущен через фильтр и лишен каких-то важных наслоений.
Колдовской свет, растянувшийся на развалинах, как полинявшая шкура. Ее свет!
Конечно, страх теснил. Мимара знала, почему волшебник вручил ей этот дар, знает, пожалуй, лучше, чем он сам. Часть ее души не выживет в этом потустороннем лабиринте…
Великий Кил-Ауджас.
История часто представлялась ей как вырождение. Много лет назад, вскоре после того, как мать привела ее на Андиаминские Высоты, Момемн поразило землетрясение, не слишком жесткое, но достаточно сильное, чтобы потрескались стены и с них обрушились гербы и украшения. Особенно пострадала одна фреска — «Осто-Дидиан», как называли ее евнухи, — изображающая битву при Шайме времен Первой Священной войны, и на ней сражающиеся сгрудились щит к щиту, меч к мечу, как связанные вместе куклы. Если по остальным фрескам всего лишь паутиной пошли трещины, то эту словно били молотками. Осыпались целые фрагменты, открыв более темные и старые изображения: обнаженные мужчины на спинах быков. В отдельных небольших углублениях даже этот слой треснул, особенно около центра, там, где когда-то висел в небе непропорционально большой ее отчим. Там, стерев белую пыль, она увидела мозаичное лицо молодого человека с развевающимися на ветру черными волосами и по-детски широко открытыми глазами, неотрывно глядящими на невидимого врага.
В этом и состоит история: напластования веков, как будто штукатурки и краски, так что каждое изображение саваном окутывает предыдущее, и свет настоящего отступает, от нелюдей к Пяти Племенам и дальше к Новой Империи, и приходит наконец к маленькой девочке в объятиях мужчины с сильными руками…
Дальше — дочь, которая обедает со своей матерью-императрицей, слушает постукивание золота по фарфору, следит за ее глазами, в которых блуждает горе, а ее угрызения совести сгустились так, что почти стали осязаемы.
Дальше — женщина, беснующаяся у подножия башни волшебника.
И — сейчас.
История часто представлялась ей как вырождение, и какое еще нужно доказательство теперь, когда они идут под стеной, хранящей свидетельства человеческой ненависти, когда дотронулись до хрупкого стекла изначальных вещей?
Кил-Ауджас. Великий и мертвый. Слой мозаики, показавшийся на поверхности. Что есть по сравнению с ним налет человеческой истории на его поверхности?
Повсюду царил запах древности, воздуха, лишенного привкуса и движения до такой степени, что даже от пыли, которую они взбивали сапогами, он словно становился моложе, как будто пыль переносила его в человеческие масштабы. Воздух, не имеющий возраста. Мертвый воздух, тот, что остается в груди трупов.
