Екатерина Соловьёва - Хронофаги
Ничего прекраснее она никогда не слышала: сипловатые сильные звуки танцевали, рисуя то утреннюю росу на изумрудном стебле, то кондора, величественно парящего в небе, то пастушка в густом клевере, чьи пальцы проворно перебирали отверстия свирели.
Флейту Валентин нашёл случайно. В то лето он возвращался из института домой на каникулы. За окном электрички, переполненной садоводами с колючими кустами рассады, мелькали пышные шали берёз и мрачные ватники елей. Поезд качнулся, разгоняясь после короткой остановки, и в пыльный вагон из тамбура посыпались бритые загорелые люди в жёлтых хламидах.
— Харе Кришна! Харе Рама! — вопили они что есть сил и долбили в небольшие барабаны на тощих шеях.
Замыкала шествие худая измождённая девушка с красной пластмассовой коробкой, гремящей тяжёлой мелочью. Она абсолютно безнадёжно брела по проходу, выставив ящик для пожертвований вперёд, и что-то едва слышно бубнила в тон собратьям. На широком поясе её брякали множественные колокольчики, флейты, свирели и подвески.
Неожиданно для себя Валентин привстал и бросил в коробку нагретую в кармане «двушку». Девушка даже испугалась и запоздало склонила голову в знак благодарности. Бритые окрикнули ее, и она поспешила догнать своих жёлтых спутников.
Выходя на Гремячем, парень зацепил ногой на полу какую-то вещь. Нагнувшись, он подобрал одну из флейт, что украшали пояс сборщицы пожертвований.
Дома находку разглядеть никак не удавалось: то мать, то её бесконечные гости, то редкие друзья. Лишь на елани, выпустив коров в Сухом Логу, посчастливилось изучить детально. Она была сработана из настоящего бамбука — тонкая трубочка в десять сантиметров, гладкая, будто покрытая лаком, лёгкая, красивая. Валентин дунул в и флейта выдала мерзкий сопливый хрип. Ближайшая корова протяжно замычала, очевидно, пытаясь воспроизвести звук, и дёрнула мохнатым ухом. Парень почесал в затылке и попробовал ещё. Но лишь к вечеру удалось продудеть нечто, отдалённо напоминающее мелодию.
Раз от раза получалось всё лучше — животные больше не шарахались, даже наоборот, некоторые подходили поближе, послушать. Мелодии множились, пальцы всё реже путали отверстия, лёгкие выдерживали силу дыхания. Особенно хорошо почему-то выходило в полночь, под серебристой россыпью созвездий, в свете беременной луны — река и трескучий костёр умолкали, вслушиваясь в незнакомую музыку, что напоминала низкое пение кукушки в пряном пролеске. Но Валентину не терпелось продемонстрировать свои успехи человеку, а не природе.
Его первая фраза стала паролем, её — отзывом. Днём Вета суеверно блуждала по улицам, засунув руки в пустые карманы и разглядывая витрины, усыпанные косметикой и неприлично дорогой обувью. Осень убрала Демидовск в тёплые, шафранно-пурпурные одежды, качая золотые кроны тополей под ласковым ветром. Девушка полной грудью вдыхала пьянящий сентябрьский воздух и вспоминала волшебные мелодии, что влекли в чудесный мир, где нет тяжёлых армейских ботинок и мерзкого перегара. В нём таились звёзды в гриве единорога, рубины в драконьей короне и солнечные зайчики, что пахли ванилью. Забытые чудеса из детства вернулись. Эта сказка — всё, что у неё есть, ни за что нельзя позволить испортить её. Всё должно оставаться так, как есть.
Вечерами Вета долго расчёсывала непокорные светлые пряди, открывала окно, садилась и ждала пароля. Она знала, что менестрель видит внизу, на траве, её чёрный силуэт в оранжевом квадрате света. Но выглянуть, означало разоблачить себя, испортить игру, нарушив неписаные правила. Иногда девушка снова брала краски, ватман и пластиковую банку с водой, выписывая юного пастуха на лугу, добела облитом лунным светом — склонив вихрастую голову, музыкант играл на широкой флейте, и всё от серебряной муравы до угрюмых туч внимало ему.
Он так увлекательно рассказывал о дальних пажитях, куда гонял послушных коров, о ледяном роднике под елью, о котором знал только он, и семье полевых мышей, что охотно делили с ним ужин каждый вечер, что Иветта иной раз с трудом вспоминала, что перегибаться через подоконник чревато. Она хохотала до слёз, слушая историю о том, как он плутал в трёх соснах, когда местные подлили ему во флягу спирта, молча грустила под звёздами и мечтала, чтобы всё это никогда не кончалось. А потом менестрель выводил «Ticket To The Moon»[7], и в глазах принцессы стояли слёзы.
Сколько Валентин не высовывался и ни просил показаться, принцесса не согласилась ни разу. Он упорно не верил в её уродливость, которая, как единственная причина, приходила на ум в связи с этим отказом. Она представлялась почему-то именно блондинкой, с пушистой шевелюрой и карими глазами, тёплыми, как чашка свежезаваренного чаю. Парень часто думал о том, что это и есть настоящее счастье — когда ты кому-то нужен, и кто-то ждёт тебя каждый вечер.
«А что будет, когда наступит учебный год? Захочет ли она встречаться? Почему она не показывается?»
Эти мысли пугали, он гнал их от себя, чему весьма способствовала невероятная эйфория.
Валентин начал писать. Стихи рванулись изнутри внезапно и мощно — тугим бурлящим потоком. Парень без устали строчил песни о любви, безграмотные поэмы о вечности, какие-то нелепые сонеты о судьбе. Когда закончилась тетрадь, он с упоением перешёл на облезлые обои цвета ячневой каши. Незнакомка приходила почти во всех утренних снах — ночная фея со светлыми локонами и вздёрнутым носиком, босоногая, с круглыми изящными пятками и удивительно тонкими запястьями.
Валентин целиком сконцентрировался на этой краткой неделе, ненавидя подступающий учебный год. Он мечтал во что бы то ни стало остановить время, что так неумолимо несло к первым парам и — о, ужас! — соседям по комнате. Вот если бы был какой-нибудь рычаг, вроде стоп-крана… или какие-нибудь часы, не важно — со стрелками или песочные, он бы смог, он бы точно смог…
Похолодало резко, будто погода спохватилась, что осень должна немного отличаться от нежного лета. Соседи вернулись накануне первого учебного дня: прыщавый Иван распихивал по тумбочкам картошку и соленья, простодырый Колян, подстриженный под полубокс, врубил «Сектор газа» на полную громкость, разом уничтожив всё волшебство, ещё витавшее в воздухе. Валентин вышел под злой холодный дождь, обогнул общагу и пробрался к окнам, выходящим на пруд. Сигарета никак не раскуривалась, но, в конце концов, удалось поджечь кончик и вдохнуть едкий горячий дым, который заполнил лёгкие, обдав ядом ноющее сердце.
Её окно светилось нежно-розовым из-за плотно задвинутых штор. Валентин стряхнул со лба студёные капли и затянулся ещё раз. В комнате мелькнула одна фигура, другая: кто-то рылся на полке среди учебников, кто-то шарил среди скоропортящихся продуктов на подоконнике.
