Клайв Леннард - Источник судеб
Зверь знал силу своей пасти: ощущая вкус крови, он ждал хруста костей и вопля боли — боли, которая делает двуногого беспомощным и лишает его способности сопротивляться. А там — удар лапой или еще один страшный укус, и он победил: за ним останутся леса, где так много дичи, и поля, среди которых стоят деревни с кошарами… Но зубы вцепились словно не в податливую человеческую плоть, а в дубленую шкуру буйвола, и капли доставшейся ему крови были последней наградой за принятый вызов. Треск костей действительно раздался, но это ломались его собственные шейные позвонки, стиснутые могучей рукой победителя-человека.
Отбросив мертвого зверя, охотник поднялся и равнодушно оглядел рану. Клыки вырвали кусок плоти, обнажив сухожилие, которое, по-счастью, не было задето. Оглядевшись, человек нашел нужное растение с широкими мясистыми листьями, сорвал их и приложил к ране.
Понукая все еще упирающуюся лошадь, к нему спешил всадник, недавнее появление которого чуть было не стало роковым. Это был юноша лет пятнадцати, смуглое красивое лицо и темные кудри которого выдавали уроженца Аргоса. Одет он был щеголевато: шерстяная куртка с разрезами по бокам, сквозь которые ярко желтела нижняя льняная туника, красные шаровары с лампасами, заправленные в сапожки наборной цветной кожи, и маленькая атласная шапочка, украшенная пером. Вооружение всадника составляли арбалет и кинжал в инкрустированных серебром ножнах.
Подъехав к раненому, юноша соскочил с лошади и упал перед ним на колени. По лицу текли слезы.
— Государь! Я виноват, государь, прости!
— Виноват, виноват, — пробормотал полуголый гигант, — достоин ямы с голодными крысами… Подай-ка нашу сумку, несносный Альфред.
Юный Альфред бросился ловить свою лошадь, которая, видимо, не веря, что страшный зверь мертв, убежала вниз к кустам.
Охотник тем временем ухватил поверженного хищника за загривок, поднял и посмотрел волку в остекленевшие глаза.
— Ну что, убийца, — хрипло сказал он вполголоса, — предпочел смерть в бою трусливому бегству? Ты был достойным бойцом. И потому я стану укрываться твоей шкурой, хотя она и изрядно трачена.
— Государь… — оруженосец стоял рядом, держа ленту чистого полотна. — Разреши, я сам перевяжу твою рану…
Он ловко обмотал предплечье своего господина, оставив под повязкой целебные листья. При этом говорил, шмыгая носом, хотя больше не плакал.
— Я не достоин быть оруженосцем короля… Я отстал, я заплутал в лесу, и если бы Ветрянка не вынесла меня сюда, совсем бы заблудился…
— Лучше бы она вынесла тебя куда-нибудь подальше, — буркнул король.
— Не надо было ее понукать, когда она заупрямилась — чуяла зверя… А когда вы покатились по земле, я не смел стрелять, опасаясь задеть тебя, государь.
— Задеть?! Клянусь задницей Нергала, ты всадил бы стрелу мне между лопаток!
Лицо Альфреда вспыхнуло.
— Я виноват, ваше величество, но будьте же справедливы — с пятидесяти шагов не промахиваюсь в медную монету. Вы же сами меня учили, ваше…
— Ты прав, — улыбнулся король-охотник. — Хоть ты и аргосец, а стреляешь знатно. И брось бормотать «ваше величество». Мне достаточно «государя». От этих придворных церемоний просто тошнит. И говори на «ты», а то мне начинает казаться, что где-то есть еще один Конан, и сидит он, скорее всего, во дворце в Турне, слушая льстивую болтовню придворных остолопов. Не от них ли мы улизнули порезвиться на воле?
— Если мне будет позволено заметить, ваше… государь, я согласен с Пресветлым Обиусом: вам не следует покидать городских стен без сопровождения двоих-троих рыцарей. А лучше брать небольшой отряд гвардейцев: о здешних местах ходит дурная слава…
— Кром! — взревел король. — Нет, я точно брошу тебя в яму с голодными крысами! Хоть ты и попадаешь в монету с пятидесяти шагов, а готов обмочить свои щегольские панталоны, слушая болтовню тупоголовых крестьян или байки ярмарочных шутов. Те, кто не умеет за себя постоять, горазды наводить страхи, им повсюду чудится нечисть или хищники-людоеды. С одним таким я покончил только что, то же ждет всякого, кто встанет поперек дороги короля Аквилонии. Кем бы он ни был гордец: зверем, человеком или нежитью. Кстати, приторочь-ка этого витязя лесов к моему седлу: я намерен сделать из него одеяло.
И он пнул мертвого хищника, еще недавно наводившего ужас на весь Озерный Край графства Гандерланд.
* * *
Однако безымянному косогору в верховьях Ширки суждено было стать ареной еще одной драмы, более кровавой, чем схватка между зверем и человеком.
Король, снова облачившийся в свою потертую кожаную безрукавку и укрепивший за спиной меч, готов был двинуться в путь в сопровождении своего юного оруженосца, когда послышался лай и из-за деревьев вылетели две огромные черные собаки. Конан сразу признал в них туранских мастафов — сильных, злобных и чутких, способных держать след даже после сильного дождя. Вслед за собаками показались всадники.
Впереди, подбоченясь, ехал горбоносый человек с хищными глазами, облаченный столь пестро, что его можно было бы принять за ярмарочного шута, не будь он вооружен до зубов. Узкую грудь прикрывала давно нечищенная кираса, поверх которой позвякивали многочисленные цепочки, которые неискушенный взгляд мог бы принять за золотые. Впрочем, ни один уважающий себя ростовщик — от Турна до Асгалуна — не принял бы их в залог, как и многочисленные, блестевшие фальшивыми драгоценностями браслеты, унизывающие руки горбоносого. Голову его украшал шишак, столь древний, что, казалось, нынешний владелец отрыл его в каком-нибудь киммерийском кургане. На широком кушаке болталось по меньшей мере с десяток разномастных кинжалов, а кривая сабля, кистень и булава-шестопер, притороченная к седлу кургузой лошадки, довершали картину.
Предводительствуемые горбоносым шесть-семь головорезов были одеты столь же пестро, разве что цепей и фальшивых камешков у них было поменьше. Среди них на унылом сером муле трусил карлик в простой засаленной тунике, очевидно, слуга или раб.
Главарь свистом отозвал собак и подъехал поближе, не отводя глаз от притороченного к седлу Конана волка. Сидел он как-то странно: высоко поджимая ноги и держа руку у голенища остроносого сапога.
— Так, — сказал он гнусаво, — убили зверя. Юный господин, видать, убил.
Он глянул на Альфреда, приняв его, очевидно, за знатного вельможу. Потом перевел взгляд на Конана.
— А слуга, значит, шкуру снимет и в покоях положит, в ногах ложа.
И, гоготнув, обернулся к своим спутникам:
— К ложу — положит, а?
Те ответили дружным хохотом, словно горбоносый отпустил невесть какую удачную шутку.
