Андрей Плеханов - Левый глаз
Путь неблизкий – из отдела лучевой диагностики в реанимацию. Считай, через всю больницу.
Павел шел по коридору не спеша. Запах разогретых солнцем листьев витал в воздухе. Павел никогда не слышал такого аромата – южного, с легким пряным привкусом. Почему-то он знал, что так пахнет листва оливковых деревьев. Теперь знал.
Он не думал о том, что будет делать. Только лишь хотел увидеть. Еще раз увидеть смешного человечка с козлиными ножками.
Павел добрался до реанимации, открыл кодовый замок, тихо закрыл за собой дверь. Сразу свернул направо, в изолятор. В преддверии изолятора стоял письменный стол, за ним, положив голову на руки, спала медсестра. Паша прошел мимо нее на цыпочках, стараясь не разбудить. Хотя… Почему-то он был уверен, что и слоновий топот не вырвал бы юную сестричку из объятий Морфея.
Лиэй усыпил ее. Усыпил всех в этом отделении, а может быть, и всех в больнице. Разбудил только Павла.
В изоляторе горел неяркий свет. Существо по-прежнему находилось в кувезе. Увидев Павла, оно радостно замахало ручками, а потом перевернулось и встало на четвереньки. Павел в первый раз подробно рассмотрел хвост – короткий, куцый, но вполне смахивающий на лошадиный.
Возможно, маленький сатир смог бы встать и на ноги, но крышка кувеза мешала ему. Он подрос за два дня в полтора раза – странно, что персонал этого не заметил. Впрочем, о чем тут говорить – в происходящем действе всем людям была отведена роль слепцов. Всем, кроме Павла.
– Привет, Лиэй, – прошептал Павел. – Как делишки, малыш?
– Все хорошо. Я жду тебя. Разреши мне. Выпусти.
Сатир не говорил ничего, только улыбался беззубым младенческим ртом от уха до уха. Но Паша отчетливо слышал каждое слово – на этот раз на русском языке.
– Куда ты пойдешь в таком виде? – спросил он. – Ты такой маленький, такой слабый. Тебя загрызет любая собака.
– Собаки любят меня. Все звери и птицы любят меня. Не бойся, выпусти.
– Что ты будешь делать?
– Я пойду.
– Куда ты пойдешь?
– Туда, куда мне нужно. Туда, где буду жить.
– Где ты будешь жить?
– Там, – сатирчик ткнул пальцем куда-то в сторону. – Там, в моей роще.
– В той, где живет Бассарей?
– Нет, в моей роще. Средь олив, дубов и лужаек зеленых.
– В нашем городе нет олив.
– Есть, но ты не видишь их. Рощи есть везде, где есть хозяева рощ.
Павел вдруг осознал, что разговор не принесет ничего, кроме ненужных сомнений – между ним и этим мифическим существом не было общего, кроме реальности больницы, пропахшей кислым потом. Паша наклонился над кувезом, отщелкнул зажимы, поднял плексигласовую крышку и положил ее на стол. Лиэй выпрямился в полный рост и протянул ручки вперед.
– Возьми меня, добрый человек.
Павел осторожно коснулся сатирчика, обхватил его, вынул из кувеза и прижал к груди. Сатир уселся у него на руках удобно, как годовалый младенец. Кожа его была нежной, горячей, пахло от него молоком. И Павел снова подумал о том, что у него не было детей и никогда уже не будет.
– Пойдем, добрый человек. Пойдем из этого места.
Павел не стал задавать вопросов. Молча вышел из реанимации, направился к приемному покою. Медсестры и санитарки спали за стойкой, спал и охранник в синей форме – откинувшись на спинку кресла и широко расставив ноги. Паша отпер засов и приоткрыл дверь. Потянуло сентябрьским ночным холодом – на улице едва ли было больше пяти градусов тепла.
– Ты не замерзнешь, малыш? – тихо спросил он. – Здесь у нас совсем не Греция.
– Для меня тепло всюду, где есть я, – ответил Лиэй. – Пойдем наружу, добрый человек.
Руки Павла были заняты. Он толкнул дверь ногой и вышел на улицу. Моросил дождь, мокрый асфальт зернисто блестел под сизым светом фонаря. Сиротливые кусты трепетали редкими пожелтевшими листьями. Ветер нагло залетел под халат Павла, мгновенно застудил его, заставил покрыться гусиной кожей. Павел съежился и передернул плечами.
– Ты разрешил мне, добрый человек, – сказал Лиэй. – Спасибо тебе, паракало. Теперь поставь меня на землю.
Павел наклонился и поставил сатирчика на землю. Лиэй уверенно встал на копытца, довольно вильнул хвостом. Потянулся, словно восстал от долгого сна. Улыбнулся.
– Пока, Лиэй, – сказал Павел. – Будь осторожен.
– Спасибо, добрый человек, – повторил сатир. – За то, что ты сделал, за то, что разрешил мне, прорекаю: будешь ты счастлив отныне и до конца дней своих. Прощай.
– Прощай.
Малыш повернулся и побежал по дороге, звонко цокая копытцами. Маленький хвостик его мотался из стороны в сторону. Павел стоял и смотрел ему вслед, пока Лиэй не скрылся из виду, не растворился в темноте.
* * *Прошел еще день. Утром доктор Мятликов был удивительно свеж, несмотря на беспокойную ночь. Отработал смену энергично, можно сказать, с огоньком: с пациентами шутил, на глухих бабушек не орал. Часов в одиннадцать ему позвонил Топыркин и сухо сообщил, что ребенок умер и отправлен на вскрытие. Паша сказал: «Ага». Он ничему уже не удивлялся.
Павел находился в приподнятом настроении и знал почему. Потому что бредовая история закончилась. Павел сыграл предназначенную ему роль – выпустил Лиэя на волю, разрешил ему. При этом младенец со множественными уродствами благополучно умер – каким-то образом сам по себе, независимо от Лиэя, и безобразное тельце его отправили на вскрытие… Жуткая чертовщина, если задуматься. Но вот чего не стоило делать Мятликову – так это задумываться. Он и не задумывался.
Павел тщательно распланировал дальнейшие действия на день – после работы сразу отправиться в магазин (не в «Евроспар», само собой!), купить там бутылку коньяка – не маленькую, но большую, полноценную, может, даже литровую, придти домой, тяпнуть стакан под хорошую закуску (сёмужка лучше всего, ярко-оранжевые полоски рыбы, длинные и ароматные), потом завалиться спать. А когда придет Нина – объявить ей о том, что через пару-тройку недель они едут в Чехию. Или Финляндию. Нина, конечно, будет брыкаться для проформы, говорить, что это выпендреж, что ни к чему это, но Паша ее уломает. Он знает как. Он нальет жене того же коньячка, заставит ее выпить, а потом затащит в постель, и им будет очень хорошо…
Так предавался мечтам доктор Мятликов, сидя в своем рабочем кресле в три часа дня в сладком, заслуженном одиночестве. Тихая его эйфория его была прервана стуком в дверь. Павел уже было решил, что это какой-то шальной пациент, и приготовился отчитать его за опоздание – сурово, но справедливо… Дверь открылась, в кабинет вошел некий господин лет пятидесяти, в дорогом сером костюме, лысый и носатый, толстый и гладко выбритый, определенно семитского вида.
– Могу я видеть господина Мятликова Павла Михайловича? – осведомился он.
