Андрей Плеханов - Левый глаз
– Нет, Паш, ты все-таки того… – Топыркин покрутил пальцем у виска. – Сумасшедшие в роду были? Заключение читал? Все здесь так, как в заключении, никаких копыт не предусматривается. Может, у тебя белая горячка, а? Черти чудятся?
– Ладно, Саш, не напрягайся, – торопливо произнес Павел, – это я того… пошутил. Извини. Работа замучила, пашу без продыха, уже крыша едет.
– Отпуск тебе надо взять, – уверенно заявил Топыркин. – И отдохнуть месяцочек. А то точно сбрендишь. Я же знаю как вы, узисты, вкалываете.
– Возьму, – пообещал Павел. – Непременно возьму. Вот только фигня вся эта кончится – и сразу.
– Фигня никогда не кончится, – грустно констатировал Саша. – Жизнь у нас такая ненормальная…
Павел уже не слышал его слов, погрузился в свои мысли.
Педиатр не увидел того, что новорожденный – вовсе не обычный человеческий выродок, а маленькая копия мифологического сатира. И Топыркин не увидел. И никто, надо полагать, не увидит – кроме самого Павла. Почему?
«Дионис насылает безумие» – вспомнил Паша строки из энциклопедии. Мог ли греческий бог сделать так, что люди не увидели его истинного облика? А почему бы и нет? Запросто. На то он и бог, вообще-то. Но тогда почему он валяет дурака и валяется здесь в кувезе, вместо того, чтобы встать на ноги и отправиться восвояси?
Ага. Сам он не может. Ему должен помочь разрешитель. То бишь Паша, потому что Паша первый его увидел и узнал. Поставить на ноги и разрешить войти в мир. Бред продолжается.
Но бред может и закончиться – без особых усилий со стороны Павла, кстати. Ему нужно лишь прибегнуть к недеянию – не делать ничего, и все тут. Не ходить в «Евроспар» и не видеть больше Экзофтальмика. Не наведываться в реанимацию к сатирчику. И тогда все разрешится само собой – сатир, или Лиэй, или как его там, непременно окажется обычным человеческим уродцем, и умрет через несколько дней, и скорее всего даже не здесь, а в детском центре – вряд ли администрация станет держать его во взрослой больнице, найдет способ отправить по месту назначения. Трупик новорожденного вскроют и подтвердят те диагнозы, что уже записаны в его истории болезни. Большого скандала не будет, потому что ребенок ничей, никто о нем не зарыдает. Мятликов получит основательную взбучку, переживет ее, бросит пить коньяк и вообще бросит пить, возьмет отпуск и отправится с женой куда-нибудь в Турцию… Нет, только не в Турцию – все-таки, как ни суди, это бывшая территория греков, оливковых рощ там – как у нас болот… Никаких оливок. Куда-нибудь в Чехию или даже в Финляндию. И через месяц Паша вернется посвежевшим и отдохнувшим, чтобы забыть все навсегда и никогда больше не вспоминать.
– Пойду я, пожалуй, – сказал Мятликов на удивление бодро. – Пенфеев меня ждет. Большую клизму готовит, упырь ушастый.
– Держись, – пожелал ему Топыркин.
Когда Павел уже переступал порог изолятора, в голове его прозвучало:
«На мэ созис, о антропэ!!!»
Паша не обернулся.
* * *События последующих двух дней слабо запечатлелись в памяти Павла – видимо, мозг его поставил защитный барьер; привычно, как и положено мозгу интроверта, загородился от ужасов внешней жизни. Павел, как образцовый рак-отшельник, заполз задницей в извивы своей раковины, впихнулся в раковину всем телом и душой, спрятал голову меж коленей и закупорил вход раздутой до размеров двери левой клешней. Его вызывали в администрацию, заставляли писать объяснительные – одну за другой, вызывали на спешно созванную подкомиссию в областной департамент здравоохранения, и дрючили, дрючили, дрючили… Кажется, Павел старался выглядеть виноватым изо всех сил. Кажется… Он бросил употреблять коньяк, зато начал таскать с собой валидол, отправляя в рот остро пахнущую таблетку перед каждой новой вздрючкой. Он приносил на работу запасную рубашку, потому что первая через три часа вся промокала от пота и начинала невыносимо вонять. Он повязывал темно-серый, изрядно пожеванный галстук и не ослаблял его узла даже в туалете…
Трудно сказать, чего было больше в действиях Мятликова – невольного мазохизма или непросчитанной, природной маскировки. Но через два дня, неожиданно очухавшись, Павел обнаружил, что сидит на своем рабочем месте, обследует очередного больного и диктует медсестре заключение – автоматически, нисколько не задумываясь. Обнаружил, что больше не потеет. Чуть покопался в собственной памяти и с удивлением осознал, что все закончилось. Что от него отвязались все поголовно, включая санэпидемстанцию. Что не выгнали, даже не сняли высшую категорию, только лишь влепили строжайшего строгача и лишили квартальной премии (ну и ладно, плевать на эти копейки).
Единственное, чего он, убей, не помнил – что случилось с новорожденным. Умер он или нет.
Для того, чтоб узнать это, не обязательно было ходить в реанимацию. Можно было просто позвонить.
Ну уж нет, ни за что на свете. Доктору Мятликову не было до этого больше никакого дела. Никакого.
– Сейчас приведут двоих из приемного покоя, – сказала из-за ширмы Вера Анатольевна.
Из приемного? Похоже было на то, что у Павла сегодня суточное дежурство. Он уже собрался спросить об этом у медсестры, но вовремя прикусил язык – о таком положено знать самому и нечего выставлять себя рассеянным придурком. Павел встал, молча обогнул ширму и заглянул в график, лежащий под стеклом. Ага, точно: дежурство. Ночевать ему сегодня в больнице, на жесткой кушетке, вставать каждые два часа ночью, дабы обследовать больных и страждущих, доставленных скорой помощью. Ну и бог с ним. Подежурит, ничего не случится. Не впервой.
По крайней мере, это нормальная жизнь. Безо всяких выкрутасов.
* * *Паша открыл глаза и не сразу понял, где находится. Помотал головой, потер веки. Ну да, конечно, кабинет номер 505, кушетка у стены, на кушетке – старый продавленный матрас, на матрасе – сам Паша собственной персоной. Дежурство, тудыть его растудыть. Павел поднес к лицу руку с часами – три часа ночи. Самое время дрыхнуть без задних ног – пока есть возможность.
Что его разбудило? Больного привели? Нет, нет.
Его позвал голос. Тонкий голосок, чистый, как флейта. Выпевающий слова на незнакомом языке.
«Паракало, на мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха».
Пожалуйста, спаси меня, человек в белых одеждах.
Павел перевернулся с бока на спину, потянулся и заложил руки за голову.
Голосок пел в его ушах, повторяя одну и ту же фразу. Павел лежал в полумраке и улыбался. Голос больше не пугал его – наоборот, пробуждал в душе тихую, давно забытую радость.
«Паракало, на мэ созис, о антропэ мэ та аспра руха».
Павел медленно, стараясь не тревожить больное колено, встал с кушетки. Накинул халат, вышел из кабинета, запер его на ключ и пошел по коридору.
