Марина Дяченко - Две
— Но ты мне снилась очень странно, — говорит он. — Как будто я ищу тебя — наощупь в какой-то темной комнате. Я знаю, что ты прямо передо мной. Но я тебя не вижу.
— Не к добру, — отзываюсь, подумав.
За соседним столиком сидят криэйтор Дима и целый выводок наших сотрудников. Глядят на нас круглыми глазами.
Подмигиваю.
* * *Добравшись наконец до рабочего места, вытягиваю из сумки блокнот. На стол вываливается сложенная вчетверо бумажка.
Разворачиваю. Читаю.
Вытаскиваю мобилку, набираю свой домашний телефон. Слушаю собственный голос: «Вы набрали номер… и слушаете автоответчик. Оставьте ваше сообщение после сигнала…»
— Хватит ныть, — говорю я, прикрывая трубку рукой. — Подобрать сопли. И сидеть тихо. Нишкни. Поняла?
Кладу трубку. Записку, скомкав, прячу на дно сумки.
Вот так.
Елена
Лежу на диване, укрывшись томиком Бродского, как избушка крышей.
«Октябрь. Море поутру
лежит щекой на волнорезе.
Стручки акаций на ветру,
как дождь на кровельном железе,
чечетку выбивают. Луч
светила, вставшего из моря,
скорей пронзителен, чем жгуч…»
Я умею только брать. Только требовать понимания, любви, еще чего-то. Только лежать на диване и читать книги. Да еще смотреть в окно.
В окне виден лоскуток синего неба.
Небесный краешек.
Смотрю на него, не отрываясь.
Лена
Культурно развлекаемся. Летаем на вертолете.
Дымок, весь опутанный ремнями, совершает беспарашютный прыжок вниз головой. Весь смысл и удовольствие этого дела в том, чтобы, пролетев пятьдесят метров, повиснуть на веревочке и подлететь снова, как игрушка йо-йо.
Я сижу в вертолете, опасливо поглядывая вниз, а мой друг вываливается из двери с ликующим воплем. Мое сердце подпрыгивает к горлу и сразу падает в желудок; мне кажется, что канат (или как он у них называется?) порвался, и Дымок продолжает полет уже безо всяких пут, свободно…
Потом я вижу, что он уже не падает, а просто болтается между небом и землей, как на паутинке, и от радости вопит так, что слышно сквозь шум ветра…
Небо синее. И зеленая земля.
…Выбираюсь из вертолета, пошатываясь. Специальные люди помогают Виктору освободиться от сбруи; он что-то говорит, но я не слышу. В ушах моих до сих пор ревут мотор и ветер.
Он берет меня за плечи:
— Ты чего такая бледная?
Трясу головой.
— Лен… Ты что, перетрухала?
— Иди ты, — отталкиваю его руки.
Он меня обнимает. А из таких-то объятий не очень-то вырвешься.
* * *Рассказывает мне о предстоящем бое. Взахлеб.
Разумеется, я полечу с ним. Почему бы мне не выкроить свободную неделю и не подержать друга на ринге? Я соглашаюсь. В самом деле, почему?
На экране телевизора постоянно крутятся поединки его будущего противника. С повторами; здоровенный мулат с руками до земли, с блестящей голой головой, похожей на пасхальное яйцо нежно-кофейного цвета. У мулата три десятка побед нокаутом. Разговаривая со мной, Дымок нет-нет да и отвлечется, чтобы полюбоваться очередным ударом с разлетающимися брызгами, с рассечениями и кровью, с гематомами в полголовы, с валяющимися на полу телами…
Кто это мне рассказывал, как один предприимчивый боксер поместил рекламу на подошвах и на том немало заработал, провалявшись некоторое время в нокауте?
— Ты в него влюбился, — говорю, кивая на экран.
— Да, — кивает с энтузиазмом. Ты себе не представляешь, как это интересно… Его разгадать. Раскрыть. Это круче, чем шахматы. Предугадать ход… Цепочку ходов, комбинацию… Чтобы в конце этой цепочки был твой победный удар. Ждать, выжидать, водить его… Сперва дебют, потом миттеншпиль…
Хмыкаю с сомнением:
— А я думала, что бокс — это когда бьют.
— Бокс — это когда думают!
Мне нравится его горячность. Он прыгает по комнате, как по рингу, а я наскакиваю на него, изображая бритоголового мулата. Его чудовищные кулаки носятся в воздухе, будто мухи, и, не рассчитай он движение хоть на волосок, мой нос окажется сломаным навеки.
Но он точен.
Я лицом ощущаю ветер, поднятый его кулаками.
Потом на столе пищит телефон, пищит и трясется, как припадочный, съезжает со столешницы, Дымок ловит его уже в падении и, извинившись, идет разговаривать в соседнюю комнату.
Выждав минуту, иду слушать, с кем и о чем он говорит. Нет, это не женщина. Это по делу.
Возвращаюсь в комнату. Скучая, обхожу ее кругом.
Дверца шкафа приоткрыта; сюда я еще не заглядывала. Трогаю дверцу мизинцем; она приоткрывается сама, и я вижу, что шкаф, оказывается, книжный.
Мешанина. Каша. Все вперемешку.
Пятый том собраний сочинений Пушкина, старенький, горчичный такой, я его отлично помню, там «Маленькие трагедии»… Гессе из новых изданий. Толкин на английском. Франкорусский словарь. Фолкнер. Груда первоклассной беллетристики, среди которой попадается и нонфикшн — стоят, блин, воспоминания Черчилля в оригинале…
Увлекаюсь. Вздрагиваю, когда он кладет мне руку на плечо.
Смеюсь, чтобы спрятать некоторую неловкость:
— Пардон… Я тут слегка влезла в чужое приваси…
— Вообще-то у меня библиотека на старой квартире хранится, говорит, будто извиняясь. Здесь только так… Всякое такое…
— Ты что, читаешь?
— Ну, школу-то я закончил, — пожимает плечами. — Буквы складывать умею…
— Я не о том…
— Ласточка, когда же мне читать? У меня времени нет совершенно… Так, разве что на ночь… Когда тебя нет рядом…
Жарко дышит в ухо:
— Но теперь-то ты есть…
* * *«Ты, что бабочкой черной и белой,
Не по-нашему дико и смело,
И в мое залетела жилье…»
Мне кажется, что он говорит, не разжимая губ.
На паркете стоит длинная зажженная свечка, но она не кажется мне пошлой.
«…Не колдуй надо мною, не делай
Горше горького сердце мое…»
— Витя! Молчи…
Пламя свечки колеблется.
* * *Свечка почти догорела.
— Знаешь, я сперва думал, что у тебя в доме больной муж… или ребенок-инвалид… какая-то такая… тайна…
— Не смеши мои тапочки.
— А теперь я думаю, что… Слушай, может, ты мне скажешь?
— Иди ты… Тоже мне, придумал себе развлечение — тайну Мадридского двора.
— Ленка… Мне кажется, что у тебя есть счет… какой-то счет к этому миру. Что ты могла бы начать Троянскую войну… Поджечь что-нибудь…
