Марина Дяченко - Две
— Ма, ты чего?
— Ты же мне пять минут назад из дома звонила, — говорит мама. — Ну, вот буквально только что…
Глоток кофе встает у меня поперек горла. Кашляю.
— Ну, извини, — говорю. — Совсем затурканная… Как в том анекдоте… Ты прости, я тебе еще вечером перезвоню… Не могу сейчас говорить…
Вешаю трубку.
Елена
Выхожу из дома и иду, куда глаза глядят.
Подаю милостыню старушке, чем-то похожей на Клавдию Антоновну, царство ей небесное.
В переходе играет «надежды маленький оркестрик», вернее, маленький оркестрик безнадежности, и клочковатая жизнь, протекающая мимо, под звуки музыки обретает подобие смысла. Что за несчастье — всю жизнь говорить о еде и ценах, думать о накладных и прайсах… и отвлекаться от них только по субботам, глядя по телевизору, как кто-то поедает на ком-то трусы из сладкого желе…
Фотографируюсь с удавом в зоопарке.
«Подруга, — ей отвечала другая лягушка,
Слепая и сильно помятая с виду, —
Когда я была девчонкой, я верила:
„Бог услышит когда-нибудь нашу песню
И сжалится он над нами“.
С тех пор прожила я долго
И уж ни во что не верю,
И петь совсем перестала…»
Удав тяжелый, как вериги.
— Он любит ласку, — говорит фотограф. — Погладьте его, пожалуйста, по голове.
Целую удава в морду. Раз любит ласку — пусть терпит…
Стою посреди человеческого потока на круглом канализационном люке.
Они проходят мимо, как будто не видят.
Вы там. Я — здесь. Вам меня не достать.
«Кто это?» — «Неуловимый Джо». — «Никто его поймать не может?» — «А кому он нужен?»
В самом деле, кому?
Лена
Возвращаюсь домой поздно. Мигает огонек на автоответчике; три сообщения. Первое от мамы; второе от какого-то мелкого газетчика, обрываю его сразу после приветствия. Третье сообщение — от нее. Голос глухой и какой-то удивленный:
— Он больше не позвонит… И ты ему не звони.
Короткие гудки.
Плюхаюсь на диван. Первое движение — к телефону. Набрать номер Дымка.
Останавливаю себя. Во-первых, он в такое время обычно спит, у него режим. Во-вторых… если и не спит — у него определитель. Что может быть унизительнее, чем слушать длинные гудки в трубке и знать, что в это время механический голос повторяет и повторяет на всю большую Дымкову квартиру твой номер, красноречивые семь цифр, которым давно уже не на что надеяться…
Останавливаю себя снова. Что за бред — Дымок как надежда?
Стираю все сообщения на автоответчике.
На кухне падает на пол тарелка — и, судя по звуку, вдребезги.
Елена
Лежу на диване, забросив руки за голову.
В ванной шумит вода.
Звонит мобилка на тумбочке в прихожей, и я вздрагиваю.
Телефон выводит тему Монтекки и Капулетти. Трезвонит. Не смиряется. Пищит противным электронным голосом про великую вражду и рознь, и вода в ванной шумит все так же упруго и жизнерадостно.
Через силу поднимаюсь.
— Алло?
— Привет, Ленка…
Обмираю. Закусываю губу.
— Привет…
— Что с тобой?
— А что?
— Такой голос… Ты не заболела?
— Нет, — говорю. — У меня все хорошо. Тьфу-тьфу-тьфу.
И стучу костяшками пальцев в дверь ванной.
Шум воды становится тише.
— Прости, что я пропал. Уезжал. Окончательно определилось со следующим боем…
— Замечательно, — говорю.
— Ты обиделась?
— Я? Нет…
— Слушай… Я хотел тебя спросить…
— Да?
Мнется. Он — мнется!
— …Спросить: ты сегодня на работе?
В ванной тишина.
— Через час примерно, — говорю, обреченно глядя на закрытую дверь.
— Отлично… Я там тоже буду. Припахали на интервью.
— Хорошо… Ну, пока…
Кладу трубку обратно на тумбочку. Подхожу к зеркалу.
Долго себя разглядываю.
За моей спиной медленно, как в страшном сне, открывается дверь в ванную.
Лена
Кто-то вскакивает в лифт прямо за моей спиной. Волной бьет запах хорошего одеколона.
Двери лифта закрываются. Я оборачиваюсь.
Он стоит, почти касаясь головой зеркального потолка. Смотрит сверху вниз. Молчит.
И я молчу.
Лифт закрывает двери и едет на восьмой этаж. Мы плаваем в нашем молчании, как в кефире.
Лифт проезжает четыре с половиной этажа и останавливается, жалобно дернувшись.
Тишина. Двери и не думают открываться.
— Ну, — спрашивает Виктор без улыбки, — сколько на этот раз ты заплатила электрику?
* * *Снаружи — суета и мат-перемат. Оказывается, Дымко опаздывает на интервью в прямом эфире, а электрика нет и лифтера не могут найти.
Я сижу на корточках, привалившись спиной к стене.
— Ты ведьма? — спрашивает.
— Это не я, — говорю.
— А кто?
— Не знаю.
Он садится напротив, у другой стены. Так и сидим, как два кота на задворках — рядом, молча.
— Слушай… зачем ты это делаешь? — спрашивает он наконец.
— Что?
— Программу «Щели».
— За бабки, — говорю, честно глядя ему в глаза.
— А по-моему, нет, — говорит он, подумав.
Смеюсь:
— А для чего тогда?
— Ради кайфа, — говорит он серьезно. — По-моему, ты ловишь кайф… Когда показываешь, какие все идиоты.
— Это тоже, — пожимаю плечами. — Но бабки важнее. А кайф можно по-другому словить… Есть миллион способов словить кайф, подмигиваю.
Он не улыбается.
Снаружи начинаются ремонтные работы. Лифт слегка сотрясается; пахнет нагретой изоляцией. От этого запаха меня вдруг охватывает острый приступ клаустрофобии.
— Эй, чем это воняет?
— Дымом, — отвечает бесстрастно.
— Блин… каким дымом? Мы что, тут сгорим нафиг, как крысы в крысоловке?
Пытаюсь открыть дверь. Барабаню кулаками:
— Эй, соплежуи! Что у вас там горит?
— Не бойся, — говорит он за моей спиной.
— Что?
Он поднимается, заполняя собою половину просторной кабины:
— Не бойся…
И обнимает меня за плечи.
Остановись, мгновенье! Ты комфортно…
* * *Жду, пока он закончит со своим интервью (он все-таки опоздал. Все перетряслись, все нервничают и на меня косятся).
Потом вместе идем в кафе. Я беру кофе, он апельсиновый сок. Платим каждый за себя.
— Ты мне снилась, — говорит Дымок.
— Мне гордиться?
— Но ты мне снилась очень странно, — говорит он. — Как будто я ищу тебя — наощупь в какой-то темной комнате. Я знаю, что ты прямо передо мной. Но я тебя не вижу.
