Карина Демина - Невеста
Оден расхаживал по комнате, всякий раз замирая перед дверью, порой касаясь ручки, не решаясь открыть. Ему нужно было тепло, но не настолько, чтобы о нем умолять.
Пока еще.
Остановившись у стены, Оден уперся лбом в камень.
Он был дома.
В старом поместье. В своей комнате, где ничего-то за пять лет не изменилось. И даже ставни заедали по-прежнему. Но теперь эта неизменность казалась утонченной издевкой.
Виттар стал другим.
И сам Оден.
— Все сложно, правда? — Шепот тумана раздавался в ушах, и Оден попытался стряхнуть его. — Ты верил, что стоит дойти — и все закончится?
— Почему ты не оставишь меня в покое?
Ей нельзя отвечать. Да и нет ее здесь и сейчас, иначе засекли бы. Выходит, Оден и вправду сошел с ума, возможно, Виттару следовало бы согласиться на лечение…
— Мне казалось, тебе нужно с кем-то поговорить. А лечение убило бы тебя. И не только тебя. Но если ты стремишься умереть, то…
В оружейной комнате великолепная коллекция клинков. И надо лишь решиться.
— Нет.
— То есть жить ты хочешь? — Смешок, и сеть яви дрожит и рвется, пропуская лозы тумана. — Несмотря ни на что?
— Не знаю.
Раньше хотел. Выживал. Цеплялся. Было ради чего… а теперь вот.
— У тебя была невеста, — напомнил голос.
— И есть.
У него есть невеста.
Оден улыбнулся… У него есть невеста, самая прекрасная девушка в мире. У нее светлые волосы, которые выгорают до рыжины, и кожа, пахнущая вереском и медом. Ее глаза зелены, как молодая трава. А в руках — серебро.
Он сполз по стене и, вытянув руку, коснулся белой взвеси.
— Я тебя не боюсь.
Туман отпрянул.
Оден очнулся на полу. Он видел комнату, почему-то перевернутую. И Эйо. Она сидела на корточках и крепко сжимала его голову.
— Опять? — скорее по губам прочел, чем услышал.
— Все хорошо.
Ее руки были восхитительно горячи.
— Я вижу. Ты… кричал.
— Что?
Шевелиться не хотелось. Лежать. Дышать. Смотреть на нее. И согреваться, пусть бы и ненадолго.
— Ничего. Просто кричал. Оден, она… опять к тебе приходила?
— Не знаю. Возможно, я просто сошел с ума. Еще там, в яме… — Оден повернулся, прижимаясь к ее бедру. — Это самое простое объяснение. А самое простое обычно является и самым верным.
— Ты сам в это не веришь. — Эйо хмурится.
— Я уже и сам не знаю, во что верю. Спасибо.
— За что?
— За то, что пришла.
И прежде чем она снова отвернулась, Оден встал.
— Почему ты молчал?
Не отвернулась. Смотрит снизу вверх, ждет ответа. А Оден и сам не знает, что ответить. Молчал. И молчал бы дальше столько, на сколько хватило бы сил.
Ему не нужна жалость.
А что тогда?
— Там, — Эйо скрестила ноги и уперлась ладонями в колени, — этот пришел… который интервьюер. И с ним еще двое… ждут внизу… и они собираются делать дагеротип. А я… — Она провела по бархатным штанишкам, на сей раз светло-желтого оттенка. — Я непохожа на леди.
— Совершенно непохожа, — согласился Оден и протянул руку. — Ты хочешь переодеться?
— Да… и нет… и вообще зачем это надо? — А взгляд обреченный.
— Так принято, радость моя. Они не станут задавать тебе неудобных вопросов. А если станут, то отвечать вовсе не обязательно. Поверь, интервью — это не страшно.
Скоро Оден понял, что ошибался.
Их и вправду было трое. Высокий молодой щенок в белом твидовом костюме, который сидел слишком хорошо, чтобы быть купленным в магазине готовой одежды. К костюму прилагались лаковые ботинки с узкими и длинными носами, котелок и лорнет на длинной рукояти.
На лице щенка застыло выражение безмерной усталости.
Он покачивал ногой, помахивал моноклем и едва ли не зевал от скуки.
Сопровождающие были попроще, из той репортерской братии, с которой Одену случалось иметь дело прежде. Невысокие, они походили друг на друга не столько лицом, сколько манерами и одеждой, равно недорогой, в меру измятой и ношеной. Репортер глядел на них свысока и брезгливо морщился, словно досадуя, что приходится иметь дело с личностями столь недостойными.
Из Сурьмы паренек, не из первой ветки, но крови сильной. И странно, что такой пошел в газетчики, неужели род не нашел ему лучшего применения?
При появлении Одена репортер поднялся и отвесил небрежный поклон. А вот Эйо уделил куда более пристальное внимание. Он разглядывал ее нагло и даже оценивающе.
— Забываешься, — тихо произнес Оден.
Мальчишка оскалился притворно-дружелюбной улыбкой.
— Гарстен из рода Желтой Сурьмы, — представился он, приподымая котелок. — Несказанно счастлив тому обстоятельству, что именно мне выпала высокая честь…
Он говорил, продолжая пялиться на Эйо. А она сегодня была чудо как хороша. И платье ей шло, только Эйо в этом не была уверена. Она то и дело порывалась расправить складки, пригладить кружево, трогала жесткое шитье. И под этим наглым взглядом совершенно терялась.
— Ближе к делу.
— Конечно… Давайте для начала сделаем дагеротип. Будьте добры…
Кресло в завитках позолоченной резьбы. Ваза и непременные розы, без которых, кажется, ни один свадебный дагеротип обойтись неспособен. Эйо позволяет себя усадить, но все же хватается за руку и тут же отпускает.
— Все хорошо. — Оден встал рядом и, нарушая неписаный канон, положил ладонь не на спинку кресла, а на белое острое плечико, которое выглядывало из кружевной пены.
Кажется, Эйо вздохнула с облегчением.
— Вы не могли бы… — Жест не остался незамеченным.
— Нет.
— В таком случае будьте любезны смотреть вот туда…
Круглый глаз камеры, тяжелый короб которой, казалось, чудом удерживался на трех ножках. Плотная черная ткань, скрывшая дагеротиписта. Его помощник, повинуясь кратким отрывистым командам, что-то сдвигал, соединял, подкручивал…
— И еще раз. Лучше сразу сделать несколько пластин, чтобы выбрать наиболее удачный вариант. — Щенку подали черный кофр, из которого он вытащил многосуставчатое тело самописца. — Не возражаете, если я его здесь пристрою? Старая модель, порой глуховата…
Самописец разворачивал тонкие паучьи лапы, покачивался и скрежетал. Успокоился он, лишь получив в зажимы пачку бумаги. Валики из свиной щетины прошлись по листу, стряхивая мельчайшие пылинки, и пики стальных перьев замерли у самой белой поверхности.
— Конечно, перед публикацией интервью пройдет тщательное согласование. Ваш брат особо настаивал на этом.
Разумная мера, когда имеешь дело с репортерами.
Особенно с такими.
Щенок злил Одена, пусть пока и не пересекая границы дозволенного.
