Мост через огненную реку - Прудникова Елена Анатольевна
– А мне казалось, он тихий… – удивился Энтони. Гален хмыкнул. Квентин слегка усмехнулся:
– Вы, ваша светлость, тоже тихий… Ну так вот… Что у него вышло – это мне уже Габриэль потом рассказал. Когда стражу разогнали, Габи пошел к тестю. Его с таким расчетом и женили, чтобы он в семью жены ушел, потому что там всего один сын был. Он и приданого не получил, вместо того дал ему тесть сыновнюю долю… Поселок их далеко от нас, почти день пути, а табун ближе стоял. И как-то в августе, в середине, заявился к нему среди ночи Лори. Одежда порвана, кулаки ободраны в кровь, сам, как зверь, зубы скалит, только что не рычит… Конь стоит, шатается, а на коне – баба, и тоже в синяках. Толком он ничего не рассказал, но не иначе, как муж решил поучить его красавицу, а Лори увидел…
Им бы сразу тогда уйти, да до ярмарки всего ничего оставалось, меньше месяца, обидно выручку-то упускать. Мы с войны три десятка коней пригнали, ходили они у нас в общем табуне. На новом месте, да с молодой женой, ни одна денежка лишней не будет. А куда бабу до того времени девать? Домой не повезешь, мать даже на крыльцо не пустит. К нам тоже нельзя…
– Неужели брату не помог бы? – вскинул на него глаза Гален.
– Да помог бы, конечно, – вздохнул сотник. – Плеткой бы исхлестал, а потом помог. Только поселок у нас большой, от станицы близко – не спрячешься. А коли узнают, без всяких судов обойдутся: пару сотен плетей ему всыплют, обдерут спину до костей, а бабу обратно отвезут. Он и повез ее к Габи. Они с детства дружны были, знал, что брат не выдаст. Собой прикроет, а не выдаст…
Придумали парни, что сказать: мол, это их сестра двоюродная, муж ее спьяну убить хотел, а брат, значит, отбил. Габи попросил тестя: пусть поживет пока… Тот головой покачал, но позволил. Отвезли ее в поселок. А они жили совсем рядом с горами, там волки пошаливали, так поселок был частоколом окружен, а за ним еще и терновой изгородью. И все вокруг молодым лесом заросло. Август без дождей стоял, высохло все, полыхнуло мигом, да еще ночью. Из того поселка мало кто спасся…
Ну так вот… а я-то всего этого не знал. Только подивился, с чего это Лори за братом рванул – да мне, по правде сказать, не до них было. Съездил я к своим, отвез их к матери в станицу, потом к табуну наведался, его за Сану отогнали, вернулся – а их нет. Ни того, ни другого. А уж четвертый день пошел. Взял я хлеба с собой и поехал. Приезжаю, смотрю – черное поле, сколько глаз хватает, а на нем от молодняка палки обугленные торчат, как зубы у нищего. От поселка одни головешки остались, и никого – ни человека, ни собаки, даже ворон, и тех нет. И эти двое сидят – морды черные, одежда черная, кони, и те черные, жмутся к ним, как собаки, перед конями ветки навалены с листьями. Мелкий лес, он весь сгорел, а большие деревья, те, что отдельно стояли – они только снизу обгорели, а наверху зеленые. Так парни на дерево залезут, веток этих нарубят и коней кормят. А сами сидят, ждут…
– Чего ждут-то? – не понял Энтони.
– Вчерашнего дня. Когда мертвых хоронили, нас еще не было, их в первый день собрали, кого нашли. Вы сгоревших людей видели когда, ваша светлость?
– Видел, – передернул плечами Энтони.
– Кое-кого узнали – по украшениям там, по амулетам. Но по большей части закопали незнамо кого. А живые, что в степь ускакать сумели, потом возвращаться стали. Парни и вбили себе в головы, что их бабы, может статься, далеко уехали, лошадей загнали, а теперь к дому пешком добираются. Жена Габи – ей-то куда угодно можно пойти, а эта, Магда… она ведь беглая, ей никуда нельзя, только к тому дому, где ее Лори оставил.
Мойзель замолчал, потом залпом допил агару и отшвырнул фляжку. Гален, не глядя, протянул ему свою.
– Ну так вот… Парни и сидят там, где поселок был, у ворот. Подошел я к ним, спрашиваю: что, мол, за дела? Молчат. Габи только спросил, нет ли чего поесть. Я хлеб достал, дал им – кинулись, как звери. Потом Габи позвал меня ветки рубить. Отошли мы в сторону, тут он все и рассказал… Приехали они, когда после пожара второй день шел к вечеру, еще день подождали… На третий стало ясно, что никто уже не придет. А Лори уперся – нет, и все. Подождем еще, они вернутся… И что ему ни говори, словно бы не слышит. Так его Габи все четыре дня и не мог оттуда увести. И одному уехать боязно – не в себе парень, мало ли что ему в башку придет?
Вернулись мы, значит, и я говорю Лориану: поехали, мол. А он все за свое: подождем… Я тогда Габи мигнул, мы его мигом скрутили, через спину коня перекинули, и домой. Дома я его развязал, а он на меня как кинется… Мы вчетвером еле совладали. Заперли его в конюшне, в стойле для жеребцов, оттуда не выберешься, не хуже тюрьмы. Сначала он на дверь бросался, проклинал нас последними словами, потом притих. Я его денек без воды выдержал, на второй день воду поставил, а кормить не кормил. Он долго держался, лишь на пятый день хлеба запросил. Поел и говорит: выпусти, все, мол, понял… Попросил только съездить в соседнюю станицу, вдруг она к мужу вернулась? Съездил я, разузнал потихоньку: нет, не вернулась…
Мойзель надолго замолчал, глядя в огонь.
– И что он теперь думает делать? – прервал, наконец, молчание Теодор.
– Поэтому я к вам и пришел, ваше превосходительство, – откликнулся Квентин. – Не нравится он мне. Габи, тот за зиму извелся весь, почернел, хорошо, если десяток слов в день скажет. Даже не так по жене, как по сыну – любил он его, прямо надышаться не мог. Только сейчас отошел немного. Но с ним все так, как и должно быть. Он крепкий, выдержит. А Лори днем вроде такой, как и был, смеется… а по ночам разговаривает. Я иной раз проснусь, слышу. Иногда тихонько так, ласково, а иногда по-другому: погубил, мол, я тебя… Как будто с живой говорит. Надо уезжать ему из наших краев, не будет ему здесь жизни.
– Так кто мешает? – спросил Энтони. – Мне кажется, Лориан не из тех людей, которых можно остановить, если им чего-то надо…
– Она мешает. – Квентин омахнул лицо знаком солнца. – Держит его. Он ведь всегда был в семье дикой лошадкой, все на сторону смотрел, а тут за полгода дальше, чем на милю, от станицы не отошел ни разу. Сам он не уйдет. Я и подумал: а может, вы к себе его возьмете? У вас ведь есть два денщика, будет третий…
– Ну, из него такой же денщик выйдет, как из меня корчмарка, – усмехнулся Гален. – Но такого парня не взять – дураком надо быть. Вот только пойдет ли ко мне?
– Пойдет, – уверенно сказал Мойзель. – Он мне, еще когда на войне были, говорил: если бы не одно заветное дело, то попросился бы на службу к нашему генералу. А теперь дела заветного больше нет. Да и знает он, зачем я к вам отправился, сказал я ему. Хоть и не положено заранее, примета такая, а все же надеялся, что возьмете…
– Не прибедняйся. Не надеялся, а знал, – нетерпеливо бросил Теодор. – Я-то сразу понял, к чему дело клонится, еще когда ты стал про все это с такими подробностями рассказывать.
– Знал, – согласился тот. – Знал, что если расскажу все, то возьмете. Так что скажете?
– Что, что! – вспылил Гален. – А то сам не знаешь? Присылай. Не бойся, не обижу. Я и сам так в свое время ушел, хороший человек меня увел, светлая ему память…
Квентин поднялся и резко, коротко свистнул. Гален усмехнулся.
– Ага, теперь вижу, что именно надеялся, – сказал он с неподражаемым ехидством.
– Я его с собой не звал, – быстро взглянул на него Мойзель. – Только знает он, а значит, болтается где-нибудь здесь, неподалеку. Услышит – придет, нет – завтра с утра пришлю.
И минуты, наверное, не прошло, как у костра возникла еще одна тень. Лориан подошел, остановился на самой границе света, поздоровался.
– Ну все, продал я тебя, – сообщил Мойзель. Разведчик молчал, внимательно глядя на Галена. Энтони впервые видел его вблизи, и ему показалось, что Лориан тоже изменился, не явственно, как братья, а едва заметно, но куда глубже.
– Возьму тебя ординарцем, как и раньше, – сказал Теодор. – Годится?
– Угу! – кивнул пограничник.
– Только придется научиться разговаривать, как положено, – фыркнул цыган нетерпеливо, но не зло.
