Максим Сиряченко - Чумные
Она нашла содержимое сумки с одной порванной лямкой на третий день своего пребывания в море. В ней, завернутые в наспех сложенную белую скатерть, лежала книга «Виды болезней…» с его подписью, какой-то чек и конверт с надписью на фронтальной стороне «Ванессе от Филиппа».
Ванесса сидела на кровати в капитанской каюте. Ее руки, держащие измятый по краям лист бумаги, освещал подсвечник с пятью зажженными свечами. Девушка в раз за разом перечитывала письмо, которое уже знала наизусть. Она читала и слышала голос Филиппа в мыслях, слабо улыбалась от счастья и грусти. Это был лекарь и алхимик, которого она знала и любила. Часть его навсегда осталась с ней вместе с его уроками, вложенными в нее знаниями, разговорами за столом или под луной, спорами и смехом. Книга тоже заключала в себе частицу Филиппа, но в ней он не обращался к ней напрямую. Когда Ванесс в первый раз после столь болезненной для нее утраты прочитала письмо, у нее было чувство, что лекарь на минуту воскрес и простился с ней, коснулся ее и успокоил. Ванесса перечитывала письмо и вспоминала то ощущение, снова уверялась в том, что Филипп какой-то своей частью все еще с ней:
«Дорогая Ванесса,
Извини, что покинул тебя так рано. Не все в этом мире в моей власти, и не все случается так, как мы этого хотим. Очень хотелось остаться с тобой еще хотя бы на пару дней, но, увы, я чувствую, как мой час близится, с каждой минутой все быстрее. Хоть смерть и обходила меня стороной бесконечно долгое время, шансов спрятаться от нее нет, как нет шансов избежать ее ни у одного смертного существа. Было бы у меня в запасе еще несколько лет, чтобы увидеть, чем обернется твоя жизнь, чтобы провести тебя по выбранному тобой пути и поддержать на нем! Я бы, не задумываясь, продал дьяволу душу за эту возможность, за эти два года. Но я ни о чем не жалею. Кроме одного: я почти полностью уверен, что мой уход из жизни причинит тебе боль. Почти полностью, потому что за месяц можно привязаться, полюбить, жертвовать, но не узнать человека. А там, где есть незнание, для ученого кругом одни сомнения. Мне больно оставлять тебя одну, чертовски больно, но какая-то часть меня надеется, что ты забудешь, не станешь оплакивать меня и страдать из-за моей смерти.
В тот же день, когда ты дала свое согласие на мое опекунство, я решил для себя, что непременно поведаю тебе всю правду о том, кто я, расскажу о своем прошлом. Поклялся, что не буду держать от тебя секретов. К сожалению, я так и не смог сделать этого раньше, к этому никто из нас не был готов. Я боялся того, что ты можешь подумать или увидеть, боялся разлуки и потому молчал. А когда понял, что могу рассказать тебе обо всем, то уже было не до этого: свирепствовала чума, нужно было искать лекарство, проблемы навалились на меня целым скопом. Но теперь страх разлуки прошел, и моя история, изложенная на бумаге, возможно, после всего произошедшего покажется тебе не столь шокирующей и невероятной.
Все началось немногим более века назад. Тогда я еще не был ни алхимиком, ни лекарем. В юности мы были с тобой очень похожи, Ванесса, меня тоже интересовало абсолютно все, а я жил в столице, так что я метался от одного к другому, глотал знания жадно, ненасытно, цеплялся за любую возможность; точно маленький ребенок, я тянул руки ко всему, что вызывало во мне интерес. Изобретал, писал, придумывал, варил препараты. Тогда мне было едва ли за двадцать, я рвался познавать мир и не слушал никого. Но самый большой интерес я проявлял к алхимии и загадкам прошлого. В Университете я был на хорошем счету, поэтому, когда группа авантюристов-археологов нашла вход в древний склеп под Маракатом, я незамедлительно примкнул к ним.
Склеп был действительно глубоким и древним, и он скорее напоминал гигантский подземный лабиринт. И в спокойной обстановке было просто свернуть не туда, понятия «прямо» не существовало в тех коридорах… Так уж вышло, что я отбился от группы и заблудился. Плутал довольно долго, пытался найти следы, все без толку. В конце концов, я вышел в просторный по меркам склепа зал, где стояло несколько древних саркофагов, обитых серебром и обсидианом. Я понимал, что надо возвращаться, искать своих компаньонов, но любопытство взяло верх. Пройди я мимо саркофага, ничего бы не случилось, и все мои страдания оказались бы не более чем страшным сном. Но я не прошел мимо, я заглянул внутрь одного из них. И нашел только истлевший скелет. Никаких древних механизмов, сокровищ или свитков. Однако в скрещенных на груди ладонях скелета покоился старинный кинжал. Помню, как в свете факела его клинок блестел серебром, как в огромном рубине на рукояти отражались всполохи пламени. До сих пор эта картина представала передо мной в кошмарах так же ясно, как и тогда наяву. И я даже немного рад, что скоро все закончится.
Я протянул руку, чтобы дотронуться до кинжала. Не знаю, хотел ли я взять его себе или просто убедиться, что это не мираж и не иллюзия, вызванная причудливой игрой света, но моя рука коснулась клинка. Я порезался. Одно легчайшее прикосновение к лезвию, и оно тут же прорезало перчатку и плоть до кости, я закричал, страшно, как я помню. На этот крик прибежали мои попутчики. Рана не была серьезной. И все же, порезавшись, я подхватил болезнь, которая почти наверняка ждала своего часа на том лезвии.
Очень скоро мою кожу стал жечь солнечный свет, начали страшно болеть челюсти и резаться зубы. В конце концов, я начал испытывать страшную жажду крови, и это пугало больше всего. Думал, что подхватил какую-то страшную форму анемии, а когда понял, что у болезни нет с анемией ничего общего, то моей панике не было предела! В конце концов, в планах у меня была работа лекарем и алхимиком при дворе. Я направился туда, прямо в тронный зал, и упал королю в ноги, прося только об одном — дать мне средства и время на то, чтобы излечить свою болезнь. В тот же день был издан такой приказ, позволявший мне жить и работать при дворе, с оглядкой на поиск лекарства и жизнь в нестрогом карантине. На такое я и не надеялся, однако, как потом оказалось, у короля были на меня планы, ведь тогда я был самым лучшим из студентов факультета. Ему как раз был нужен гениальный алхимик, и он собрался сделать из меня такого.
Это стало моим призванием. Я жил в затворничестве по своей собственной воле, через десять лет я заметил, что не старею внешне, а через двадцать — что не старею вовсе. Меня тогда это очень сильно взволновало, однако долгая жизнь предполагала больше количество трудов и работ, которые могли бы принести пользу людям и прославить Королевство. А когда мне минуло за шестьдесят, я уже ни о чем не думал, кроме работы и лекарства от болезни. К тому времени я уже давно вывел формулу препарата, который заменял мне кровь и гасил жажду, и это дало мне луч надежды. Ища спасение в препаратах, я до последнего был уверен, что это болезнь, и не вечная молодость, ни жажда крови, ни боязнь солнечного света меня не убеждали. Я верил в болезнь, но не только потому, что не принимал суеверия, болел предрассудками ученого, страдал строгой логикой. И не только потому, что очевидное казалось мне нелепицей, выходившей за рамки разумного мира. Просто я все это время отворачивался от истины, видя, как она ужасна, не желая признавать свое бессилие. И поэтому я был ничем не лучше насквозь костного священника-стародума Мартина.
