Полина Копылова - Летописи Святых земель
– Она действительно умирает? Не держите нас в неизвестности. – Ган страдальчески сморщился.
– А что ей остается? – Бледные шеи вытянулись из воротников навстречу его словам.
– Она так плоха?
– Хуже не бывает! – взвизгнул Ган, всплескивая обеими руками и разом теряя самообладание. – У нее лицо чернеет! Кости отовсюду выпирают, словно она неделю не ела, и говорит она еле-еле! – Он тоже запричитал, собравшиеся перешептывались, оборачиваясь друг к другу в поисках наиболее осведомленного о возможных будущих перестановках при дворе. Таковым сочли канцлера Комеса.
– Как вы полагаете, сиятельный канцлер, будет Ниссагль обладать серьезным влиянием? – Впереди всех очутился видный мужчина из тех, кто недавно и неизвестно за что получил дворянский титул. Под глазами у него были синие круги, свидетельствующие о том, что он не спит уже не одну ночь. Судя по всему, уходить он не собирался, надеясь первым выразить свое почтение новому правителю.
– Полагаю, будет обладать, – глухо отозвался Таббет, обводя усталыми глазами взбудораженный вельможный народ, – только всем жаждущим добиться его благоволения придется записаться на прием к палачу, чтобы укоротиться на голову!
Во всех углах поминали и обсуждали тех, кому вчера еще приниженно кланялись, и сходились в одном – что ни лукавый шарэлит, ни обескураженно привалившийся сейчас к стене простоватый коннетабль Раэннарт, ни кто-либо другой ничего не будут значить при дворе жестокого недомерка, при упоминании имени которого все чаще слышалось слово «король».
Комеса снова тронули за рукав – на этот раз Раэннарт.
– Как думаете, почему отослали медиков? Может, Ниссагль темнит?
– Увы, коннетабль, все слишком ясно, чтобы темнить. Я кое-что тоже понимаю в лекарском ремесле. Если у человека кровь каждые полчаса хлещет горлом так, что тазов не хватает, то никакие медики не помогут. Зря они суетятся. Против этого нет средств. Так что к утру у нас будет новый государь.
– Вы так думаете?
– Знаю. – Таббет горько усмехнулся. – Готовьтесь. Укорачивайтесь на голову, как я уже посоветовал тут одному честолюбцу. Двор станет бестиарием уродов и глупцов, потому что никого краше и умнее себя Гирш рядом не потерпит.
– Если он умен, то…
– Он полагает, что его ума хватит на весь Эманд, что он будет думать за всех дураков и недотеп. Но он сам показал себя не с лучшей стороны, прозевав уже два покушения.
– Вы его недооцениваете, – вступил в разговор Ган, крутя в руках жемчужные концы пояса, – он воистину слишком умен. Почем вы знаете, что он прозевал эти покушения? Почем вы знаете, я хочу вас спросить, что он не попустил их нарочно?
– Сговорился?
– Нет, не так. Сговориться может любой дурак. Нет, Гирш был уверен, что рано или поздно покушение состоится. А может, что-то и знал от своих шпионов, но молчал. Молчал, пока не случилось. Сейчас он выйдет оттуда, изобразив на лице великую скорбь, и мы ни в чем его не упрекнем. Не посмеем. Он будет терпеть нас рядом, постоянно доказывая нам свое превосходство всеми путями, какие только изыщет. Он будет угадывать наши мысли и управлять нами как ему заблагорассудится, причем столь ловко, что мы этого даже не почувствуем. Вспомните Энвикко Алли… Он погиб, ничего так и не узнав о своих убийцах. Раин однажды под хмельком намекнул мне, как было дело… Но я до сих пор не понимаю, зачем он мне это рассказал. Очень может быть, что по приказу господина Гирша. Поверьте, этот человек еще натворит дел и будет носить корону Эманда… – Абель умолк, начав медленно краснеть. В покое царила чуткая тишина все его слушали, по-придворному отвернув лица и подставив уши.
– Уходи…. – Кровь поблескивала в углах ее темного рта. Лицо у Беатрикс было землистого цвета, светлые волосы, отброшенные наверх подушки, напоминали гаснущий нимб. – Уходи же… – Она чуть качнула головой, уже не видя, только чувствуя его присутствие.
– Нет, – он сжал ее руку, – нет, ты меня не выгонишь. Я до конца буду с тобой.
В глазах Ниссагля стояли тусклые слезы, слишком тяжелые, чтобы пролиться. За окнами было серо. Казалось, она засыпала. Он застыл, ловя ее редкие вздохи.
… Она падала стремительнее, чем прежде, падала в бездну, в разверзающуюся бесконечную тьму, уже не по спирали, а отвесно, как камень… Она испытывала дикий, невероятный ужас, который, подобно леденящему ветру, пронизывал все ее существо, пресекая последние мысли.
Ниже, ниже уносило ее в черноту, в бездонную яму, края которой смыкались над головой, дно выпячивалось навстречу вязким бугром, и вдруг он, соприкоснувшись с ее телом, разорвался, и она увидела… увидела Его в истинном обличье… Он был распростерт во все стороны, как необозримая равнина, окутанная плотной мглой, сквозь которую ощущался леденящий взгляд множества зрачков. Все пространство пронизывали черные потоки ужаса, извергающиеся из невидимой, но осязаемой безъязыкой пасти. Здесь не было времени… она падала все ниже, ниже… и в какой-то миг осознала, что не упадет… все пространство было наполнено свистящими потоками холода, они пронизывали мозг, выдувая и вымораживая из сознания все, кроме ужаса, ужаса, ужаса… О, как ужасно было падать в эту бездну, никогда не долетая – не долетая – не долетая до дна. О, этот бесконечно повторяющийся кошмар!.. И в какой-то миг она осознала, что не упадет…
***Гарью пахло еще долго. Флаги оставались спущенными и отражались в весенних лужах на лиловом бесснежном льду. Весна была мокрая, ветреная, с сизо сыреющими сугробами возле стен. Над рекой чернели пустые дома Дворянского Берега, на льду лежали плоты, на плотах кучами – тела убитых той ночью. Лед растает – поплывут плоты вниз по Вагернали, на страх речным Этарет – тем, кто из них еще жив остался.
Про королеву слышно было мало – болеет и болеет. Но это и по приспущенным флагам видно. Выздоровела бы – подняли бы флаги. Начали было некоторые людишки языки чесать, что, мол, сановники сами правят, смерть королевы скрыв, – их взяли прямиком в Цитадель и доказали им, что они не правы. Вернулись бедолаги и не стали молчать о том, что видели… Через два дня все кумушки Хаара схватились за сердце, жалея королеву…
Окна в ее покоях были занавешены. Ниссагль, будь его воля, скорей занавесил бы зеркала или вовсе их вынес. Но Беатрикс не разрешала. Едва начав вставать, медленно, по-старушечьи переступая, ходила и смотрела в них – в коричневой, как болотная вода, глубине ее встречало испещренное черными пятнами костлявое лицо с натекшими мешками под глазами, а сами-то глаза были тусклы, безразличны ко всему… Она отворачивалась, потом смотрела снова. Закрывалась руками, глядела сквозь растопыренные сизые пальцы. В душе перекатывалось что-то тяжкое, как ртуть. Вспомнился Эринто. Вот сейчас, сейчас бы сорвал он с нее маску. Как расширились бы его глаза, как задрожало бы дыхание… Бедняжка Эринто. Она еще в силах кого-то жалеть? Стало быть в силах, если ездила к Эзелю. В маске, конечно. Он лежал, глядя мимо нее, кусая губы. Тогда она сказала:
