Фигль-Мигль - Эта страна
– Не будь ты, голубчик, таким самоедом. И не позорься. Это партийные люди, они отродясь правдой не интересовались. Либо ты ихний со всеми потрохами, либо тебя никто не станет слушать. Им проще, чтобы тебя вовсе не было, чем вдруг окажется, что ты в чём-то прав. Ты не можешь быть прав, если не с ними.
– Существуют связи между людьми, – пробормотал доцент Энгельгардт. – Человеческие связи… – У него зазвонил телефон. – Извините. Да?
«Домой не ходи, – не поздоровавшись, выпаливает Марья Петровна. – Менты только что были в библиотеке. Вера Фёдоровна их задержала. Она им скажет, что ты уехал. Всё, пока».
– Спасибо, всего хорошего, – говорит Саша трубке, из которой уже идут короткие гудки.
– Плохие новости?
– Плохие. И я сейчас, наверное, плохой гость.
– Это ничего. Мне уже доводилось принимать государственных преступников.
– …Что лично вы собираетесь делать?
– Бежать как зачумлённых людей, которые отмежёвываются друг от друга на политических принципах. Работать вместе со всеми, кто хочет работы, а не болтовни.
– А что делать мне?
«Милый друг», «друг мой», – писала Савинкову Гиппиус. «Помните, не разлюбим Вас до конца», – писал Мережковский. (Конечно, разлюбят. Предадут и ославят.) Партия отвернулась от него даже раньше, когда он ещё не стал ренегатом в полном объёме слова: нравственные искания сами по себе не делают людей ренегатами. Они делают их подозреваемыми – и как могло не вызывать подозрений смятение, которое заставило Савинкова в 1907 году писать Вере Фигнер: «Этой старой моралью, этим духом позитивизма и рационализма я питаться не могу и не хочу» – и что-то ещё про «такие мистические, почти католически-церковные мысли», – а в 1916-м Фондаминскому: «Вы все окутаны ватой, в вас нет ни душевного волнения, ни душевного мятежа и душевные трагедии вам неизвестны – вы принимаете за них уколы повседневных несчастий или вашу нерешительность перед жизнью».
Может быть, следовало ограничить себя в переписке. Следовало перейти из Генштаба в действующую армию. («Самый отчаянный из всех террористов, Савинков, лично никого не убил».) Может быть, можно было придумать что-нибудь получше, чем дружить с Мережковскими и исповедоваться Вере Фигнер. (С каким блаженным недоумением пишет Вера Фигнер о Льве Тихомирове: как же так, в деле разуверился, но продолжал вместе с другими идти по пути, который считал ложным, – целых два года шёл. «Это такая бесхарактерность, безволие…» Ну а как? Как становятся ренегатами: с утра плотно позавтракал, а в два пополудни в ближайшем полицейском отделении строчишь донос на ближайших друзей.)
(Но где ренегатство, а где – доносы. И Вера Фигнер, честь и совесть партии, не обвиняет Тихомирова в предательстве, по-доброму списывая всё на психическое расстройство.)
В Лихаче заподозрили нового Савинкова, но объявили его новым Азефом: так было значительно удобнее. Вацлава, поскольку вакансия была закрыта, оставили в покое. Он оправлялся в городской больнице от травм и стресса, принимал посетителей, вернулся к партийной работе. Где-то в тайной ведомости, в укромном ящике души, он так и не выставил себе жирный плюс… ни жирный, ни тоненький… Он знал, что не знает, что произошло.
– Ну что? – говорит полковник Татев Кошкину. – Отдыхаем в холодном лифте? А зачем надо было у меня за спиной мутить?
Единственный глаз Кошкина отвечает ему спокойным испытующим взглядом. Они бредут сквозь перламутровую, с отблесками, мглу парка – хромой и одноглазый.
– Для барона можно что-нибудь сделать?
– Если считаешь, что он тебе нужен, то да.
– Он мне нужен. Я должен кому-то доверять.
– А ты не боишься, что он узнает, что ты его предал?
– Он не узнает. А если узнает, не поверит. В этом смысл верности.
– …А что Казаров?
– Казаров? Я даже не знаю, о ком ты.
– Значит, не обо всём тебе Ромуальд Александрович рассказывал.
– А ты к начальству своих агентов представляться водишь?
– Ой, да какие у меня агенты… пара штук на паях с госдепом. Так вынимать Казарова, нет?
Кошкин говорит: «Я подумаю», говорит: «Я рад, что мы договорились». («Инициатива может принадлежать только личности, организации – никогда, – скажет полковник Татев Саше Энгельгардту. – А ты замечал, как бесконечно легко становится, когда имеешь дело только с техническими трудностями?») Потом Кошкин спрашивает, насколько их планы совпадают с планами руководства ФСБ, и полковник Татев рассеянно отвечает, что в рядах предстоит большая чистка.
– И постарайся, чтобы тебя больше не грабили, – добавляет он. – Я бы на твоём месте всё-таки узнал, кто это сделал.
– Я мог бы узнать это от тебя.
– Мог бы. Но я не скажу.
– Почему? Проверяешь?
– Провожу переаттестацию.
– Это отличается от чистки?
– Конечно. Это строго добровольно.
Сначала Саша решил ехать на вокзал и убираться куда глаза глядят. Потом он решил, что на вокзале-то его как раз и сцапают. Потом ему показалось, можно пойти в полицию и попытаться дать какие-то объяснения. Потом он эту мысль отверг, но на её место явилось то соображение, что объяснения можно дать в частном порядке, переложив на полковника Татева всю дальнейшую ответственность. Но что он мог сказать полковнику Татеву такого, чего тот не знал сам?
И куда ему, собственно говоря, вот прямо сейчас идти?
Он пошёл в «Престиж».
– По-твоему, значит, он за нас не впишется?
– Впишется. Если перед ним не будет стоять серьёзный выбор.
– Расправа! что ты такое говоришь… После того, что в Трофимках было…
– И что там такого было?.. Жизнью ему рисковать проще, чем погонами. Запомни: если что, Татев выберет не тебя, а свои погоны. Даже думать не станет.
– …Он хитрый. Как-нибудь извернётся. Кого-нибудь подставит.
– И ты готов, интеллигенция, чтобы ради тебя кого-нибудь подставили?
– Да.
Справедливости ради: Саша так сказал больше в сердцах, чем от сердца. Не ради меня как такового, хотел сказать он. Ради друзей. Ради торжества иллюзии. А если что, он, Саша Энгельгардт, всегда успеет наложить на себя руки. (Эта мысль ещё Ницше приносила большое облегчение.)
Наконец человек, о котором они говорили, заглянул в лобби и, увидев Сашу, со вздохом сказал: «Пошли».
Они поднялись в номер – точь-в-точь, заметил Саша, какой был у него, пока он здесь жил, но неуловимо перенявший что-то от индивидуальности этого постояльца, беспечно разбросавшего по углам свои немногочисленные, отличного качества вещи.
– Видишь ли, – сказал полковник, ставя на стол рыжий саквояж и задумчиво в него заглядывая, – всех устроит, если у этих беспорядков будет выявленный организатор.
