Андрей Бондаренко - Метель
Глава двадцатая
Это сладкое слово – свобода
Сон был каким-то обрывочным, словно бы наспех склеенным из отдельных кусков киноплёнки – то чёрно-белой, то цветной.
Чёрно-серые, невероятно-худющие собаки, неторопливо бегущие куда-то по девственно-белому снегу. Иссиня-чёрные кони, неистово и неудержимо скачущие куда-то по чёрным же камням. Белые ленивые чайки – на фоне безнадёжно-серого неба.
А, вот, уже люди в яркой и разноцветной военной форме сходятся в жаркой рукопашной схватке. Рты, перекошенные в азартных криках, мелькающие тут и там кулаки, весёлые солнечные зайчики, отражённые от стали штыков и обнажённых сабель, клубы молочно-белого порохового дыма…
«Как-то всё откровенно ненатурально», – понаблюдав за происходящим пару минут, решил Пётр. – «Глаза у людей больно уж весёлые, без малейшей тени страха. И крови, почему-то, нигде не видно. Скорее всего, это обыкновенная историческая «реконструкция», причём, выполненная наспех, без должной подготовки, что называется, на живую нитку. Русская природная безалаберность и неаккуратность, мать их обеих! Тут – не додумали, там – не доглядели, здесь – ключевой персонаж хронически опоздал с выходом на сцену…. Как любил говаривать великий Константин Сергеевич Станиславский: – «Не верю!». Вот немцы – это да. С ними заниматься историческими «реконструкциями» – одно сплошное и искреннее удовольствие: все такие обязательные из себя, серьёзные, скрупулёзные, педантичные. Вот, помню – пару-тройку лет назад – приезжали к нам на Чудское озеро дельные ребята из немецкого Гамбурга…».
Картинка резко, без предупреждения, поменялась, словно бы камера неведомого кинооператора развернулась на сто восемьдесят градусов. Самый обыкновенный, слегка кочковатый русский луг, заполненный – без всякого порядка и смысла – цветущим разнотравьем: Иван-чай, зверобой, васильки, вороний глаз, колокольчики, на редких проплешинах – краснобокие ягоды крупной земляники.
Мария Гавриловна (Ольга?), утопая почти по пояс в полевых цветах, медленно, никуда не торопясь, идёт по лугу. На девушке – старенький ситцевый сарафан с открытыми плечами. Полуденный тяжёлый зной, тоненько-звенящая духота, вокруг порхают-гудят различные – большие и маленькие – насекомые.
– Петруша, любимый! – Мария Гавриловна останавливается, неловко отбиваясь ладошкой от приставучего овода, и внимательно смотрит (в «камеру»?). – Ну, почему же ты у меня такой бестолковый и несообразительный? Почему? Никак не можешь понять простейших и элементарных вещей. Додуматься до очевидной истины…. Уж, тебе подсказывают, подсказывают. А ты всё тупишь и тупишь…. Нехорошо это, милый! Неправильно…. Пожалуйста, напряги хорошенько свои извилины! Ради меня…
Петька проснулся, старательно проморгался и, осторожно свесив голову, посмотрел вниз.
Собаки, сбившись в плотную кучу рядом со странной чугунной конструкцией, беззаботно дремали, прикрыв чёрные носы пушистыми хвостами. Только крупный серый пёс – очевидно, вожак стаи – сидел метрах в трёх от собачьего лежбища и внимательно наблюдал за человеком неподвижными, жёлто-зелёными глазами.
В оконном проёме заметно серело.
«Приближается рассвет», – подумал Пётр, передёрнувшись всем телом от противного холода. – «Уже совсем скоро придёт старик Сидор, но, естественно, сразу прогонять собак не будет. Сперва, морда рыжеволосая, обязательно сходит за подмогой. Да, очень похоже, что эта шахматная партия мной безнадёжно проиграна…».
Неожиданно серый пёс насторожился, часто-часто задёргал ушами и носом, тревожно рыкнул. Остальные собаки тут же проснулись, сели и беспокойно завертели по сторонам лохматыми головами.
Через дверной проём в помещение кузни влетел неизвестный тёмный предмет и звонко «шлёпнул», встретившись с досками пола.
– Шлёп! Шлёп! Шлёп! – снова зазвучало после короткой паузы.
«Пахнет, э-э-э, свежей кровью», – с брезгливыми интонациями прошептал внутренний голос. – «И, пожалуй, лёгкой гнильцой…. Или же – соевым японским соусом из далёкого двадцать первого века?».
Собаки, жадно урча, дружно, стараясь опередить друг друга, бросились к тёмным предметам. Послышалось утробное чавканье, угрожающее рычание, громкий и рассерженный лай.
– Дерутся за вожделенную добычу, понятное дело, – тихонько усмехнулся Петька и робко предположил: – Может, это пришла она, долгожданная и желанная помощь? Как в той песенке:
Так приятно, когда все – до конца – поверили,
Что ты – просто – марионетка из детских сладких снов…
А вдруг перед ними – гвардейская кавалерия,
Вылетает – с шашками наголо – из-за синих холмов…
Только в эту сентенцию глупую – верю я.
Громкий стук разрывает – картинку из призрачных снов…
Это просто – спешит к нам на помощь – гвардейская кавалерия,
Из-за синих, покрытых – местами – цветами, холмов….
Из-за синих, покрытых – местами – цветами, холмов…
Через минуту-другую рычанье и чавканье сменились жалобным повизгиванием, которое, впрочем, вскоре стихло.
Послышались едва слышимые щелчки, издаваемые кремниевым кресалом, дверной проём медленно заполнился светло-жёлтым тусклым маревом, остро запахло сосновой смолой, и знакомый голос обеспокоенно поинтересовался:
– Эй, брат Бурмин? Ты у нас живой?
– Живой, к-к-кажется, – с трудом, еле-еле шевеля замёрзшими губами, ответил Петька. – Только очень х-х-холодно…
В помещение кузни, аккуратно переступая через упавшую дверь и неподвижные собачьи тела, вошли Давыдов и Емельян. В каждой руке Дениса Васильевича, облачённого в знакомую шикарную енотовую шубу, наблюдалось по пистолету. Мальчишка же, через правое плечо которого был переброшен широкий ремень походной кожаной сумки, высоко поднимал над головой ярко-горевший факел.
– Емеля, пристрой куда-нибудь факел, зажги парочку свечей и растопи печь пожарче. Быстро у меня! – строго велел подполковник, бестолково и непонимающе оглядываясь по сторонам. – Эй, Пьер! А ты где, морда толстощёкая? Куда спрятался от нас?
– Здесь я, – еле слышно откликнулся Пётр. – Здесь, наверху…
– Ха-ха-ха! – задрав голову вверх, весело заржал Давыдов. – Ха-ха-ха! Ну, ты даёшь! Как, спрашивается, такой жирный и неповоротливый субъект, весящий добрых семь пудов, смог забраться на эдакую верхотуру?
– Почему это – семь? Всего-то шесть с полтинником, – совершенно не заикаясь, возразил Петька, которому, видимо, на радостях стало гораздо теплее. – Интересуешься, как я забрался на потолочную балку? Жить очень хотелось, вот, и забрался…. Емеля, друг, спасибо тебе за пилку! Без неё меня давно бы сожрали…. А ты, Денис Васильевич, смеёшься совсем даже напрасно. Это в том смысле, что самому мне вниз ни за что не спуститься. Всё тело окончательно занемело, пальцы рук – словно бы склеенные – не желают разжиматься…
