Фигль-Мигль - Эта страна
– Ммм… Да. По всей видимости. Что это за место? Какой-то парк?
– Городской сад.
– Удивительное место, правда? Даже для подстроенной встречи… удивительное. Так… уединённо, вы не находите? Как у Василия Розанова…
– Не знаю я никакого Розанова. Что вы душу из меня тянете? Есть вопросы – собирайте следственную комиссию.
– Следственную комиссию? Следственную комиссию… Вы знакомы с историей партии? Это поколение наших отцов, а как будто про древний Рим читаешь. Вас это не удивляет? Меня всегда удивляло. Преданья старины глубокой… Вам сколько лет было в семнадцатом? Пятнадцать? Ну, мы почти ровесники… Только мне сейчас тридцать семь, а вам – двадцать восемь. Это тоже… удивительно, да? Не могу от этого слова отвязаться. Мой старший брат хорошо знал Савинкова… Нет, увы. Нет у нас времени для следственных комиссий.
– Тогда ничем не могу помочь.
– Ваше слово против моего, правильно? Моё слово и вот эти фотографии. Ваше слово и любовь, которую товарищи к вам питают. Всю жизнь, постоянно я задавался вопросом, почему меня никто никогда не любил, как любят таких, как вы. Это вопрос обаяния? Да, это вопрос чего-то такого… чего-то, что заставляет… Вам не следовало сходиться с женщиной из новых. Наверное, это не моё дело?
– Не ваше.
– Она ведь, вы знаете, сотрудничает с охранкой.
– Я не знал. Я в это не верю.
– Да. Тоже, по всей видимости, расскажет, что по чистой случайности…
– И что случилось с вашим братом?
– А, ну он так при Савинкове и остался. Растворился где-то в Польше… Не знаю. Сейчас, полагаю, мог бы узнать.
– Савинков – белогвардейская сволочь.
– Может быть, может быть… Вы больше не выступаете за широкую коалицию?
– У самой широкой коалиции есть какие-то пределы.
– Мы не доносов хотим, – говорит Вацлав с почти неприметной улыбкой, явно цитируя, – мы не спрашиваем, у кого какая рожа…
– Мои слова, не отпираюсь.
– Почему? Отпереться всегда возможно. Если захотеть.
– Я не очень умный. И не доучился.
Лихач никому не признаётся, но всё это время он чувствует себя так, словно не оживал. Он прочёл учебник истории как фантастический роман – появление советского народа, ещё одна война с немцами, уже не империалистическая, великое строительство, победа социализма, полёты в космос. У него не укладывается в голове, как мог советский народ без сопротивления от всего отказаться и куда этот советский народ делся. И куда делись советы? Как сквозь сон, он вспоминает программу партии:
децентрализация и принцип самодеятельности. (И он вспоминает случайную встречу в Орле с учеником Чаянова, и как этот человек, чьё имя забылось, давал ему написанное Чаяновым «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии», и они смеялись, читая о крестьянском правительстве России и декрете 1934 года о сносе всех городов с населением свыше двадцати тысяч «как рассадников умственной лени и социальной заразы». Как же его звали?) Ему, члену ПЛСР с 1918 года, уже не кажется, что городами, космосом и большими стройками можно легко пожертвовать. Теперь, когда он знает о войне, он знает, что был неправ, что не следовало ему кричать на митингах «не нужно нам никаких декретов о строительстве государства». (Как бы мы выиграли войну против чужого сильного государства без собственного свое го?) Фон Плау – единственный, кто его поймёт, и они никогда ни о чём сверх необходимого для их секретных планов не говорят.
Они просчитались; ему не нужно ждать утра, чтобы увидеть это. Всё кончится пшиком, Вацлав выставит его предателем или авантюристом. Вацлав, с его холодной гадючьей кровью, вывернет на изнанку любые слова и свидетельства, не даст оправдаться до того, как за ним придут, и даже этот арест, следствие безответственной, наудачу, выходки, не очистит его от подозрений. Может быть, ЦК ждёт, что он пустится в бега. Такой радости он цекистам не доставит.
– Я буду требовать разбирательства, – говорит он.
Брукс, когда понял, что доцент Энгельгардт не собирается его стыдить и жучить, нагло разговорился.
– Ну вы, Энгельгардт, и начудили, – с удовольствием сказал он. – Вот что значит нервы и мировоззренческое отставание. Как ни хоронятся некоторые под маской политически нейтральных, а всегда выдают себя с головой. Потому что маска – она маска и есть.
– Вы тоже, Брукс. Вы тоже.
– Ты это о чём? Я здесь по редакционному заданию.
– Разумно. Ещё неизвестно, как всё обернётся.
– …Ты что-нибудь знаешь? Ну-ка, отойдём в сторонку. Я, Зоркий, извиняюсь, – кинул он запротестовавшему человечку в очочках, – но это не ваш, как они сейчас говорят, уровень. Пошли, Энгельгардт.
Они отошли и сели на свёрнутую палатку. Саша попытался представить, как кто-то собирается жить в этой палатке на площади, прижиматься через все подстилки к земле: асфальт, а поверх асфальта лёд.
– Это моя работа, – сказал Брукс, – понюхать, чем пахнет в сферах. Там бываю, тут. Собираю информацию. Знакомлюсь. Исключительно с информационными донорами. С этой вот целью.
– Брукс, мне всё равно. Если не будете ко мне цепляться.
– Что значит «не цепляться»? Это жизнь. Жизнь к тебе прицепится в любом случае.
«Уже прицепилась».
– И что говорят информационные доноры? Объясняют как-нибудь, что здесь происходит?
– Трудно сказать. – Брукс посмотрел на Сашу с обескураживающей искренностью. – Главное, нет воззвания. Этого я вообще не понимаю, как такие вещи без воззваний делать. Кто такие? Чего хотят? К кому, в конце концов, обращаются?
– Да, верно. Обывателю всё нужно растолковывать.
– Обывателю? Да кого интересуют обыватели? Обыватели ещё ни одной революции не сделали, ни единого переворота. Никого не поддержали в момент, когда требуется. Пустая это трата бумаги – воззвания для таких писать. В газете о новом правительстве прочтут, и хватит с них. Не знаешь, кто это? Вон, на тебя смотрит.
Саша повернул голову и увидел Казарова. «Бандит, хулиган, диверсант», – подумал доцент Энгельгардт.
– Я с ним встречался в Трофимках.
– …Не похож на мужика. Наверное, каратель из альбома.
– Неправда.
– Не наш ты человек, Энгельгардт.
Что было толку защищать доброе имя человека, который действительно мог оказаться карателем в прошлой жизни и вором в этой. Что толку защищать кого бы то ни было перед таким, как Брукс? Только чтобы не промолчать? (Этой ночью, улучив минуту, доцент Энгельгардт схватит Казарова за рукав и прошипит: «Казаров, вам придётся мне всё объяснить». – «Я же сказал, потерпи, – ответит Казаров. – Через два дня заберу и исчезну». – «Ко мне сосед из-за стенки приходил». – «И что сказал?» – «Сказал, что печень у вора вырвет и съест». – «Да, этот может».) Саша, тем не менее, сделал, что мог, а именно: не стал слушать.
