Геннадий Прашкевич - Пять костров ромбом
Только когда меня долбануло током, я остановился. Большая машина была опустошена. Убедившись в этом, я сбежал в овраг и захлопнул за собой люк “зеро”. Хромированный рычаг послушно пошел вдоль делений…
“Это все!” — решил я.
И сразу же пришла боль.
7
Реакция! — вот что меня не раз выручало.
Когда машина со странным хлюпающим звуком вынырнула из времени, я рванул на себя крышку люка и выбросился наружу.
К моему изумлению, моя “зеро” стояла не в сейфе, а посредине шоссе, параллельно которому уныло поднимались кирпичные стены “Трэвел”.
“A-a-al — догадался я. — Машину сдвинуло по горизонтали, снесло в овраг, оттого-то и тут, в двадцатом веке, она оказалась вне сейфа!”
Из-за поворота с ревом вылетел бензозаправщик. Скорость на пустом шоссе он набрал значительную, и, поняв что сейчас произойдет, я успел прыгнуть в сторону. Взрывная волна, догнав, жестко ударила в спину, опалила жаром, и сразу же над шоссе восстал черный, крутящийся столб. Весело и резво рванулось из черной копоти пламя, и в этот дымный костер, радостно пожирающий металл и резину, с визгом влетел не успевший затормозить тяжелый трехосный грузовик с эмблемой “Трэвел” на радиаторе.
Поднявшись с обочины, я, прихрамывая, побрел вдоль мгновенно возникшей пробки. Никто на меня не смотрел, всем было наплевать на меня. Все смотрели на огонь, одни с тревогой, другие с любопытством, а были и такие, что с радостью. Никем не замеченный, я проскользнул к одному из оставленных автомобилей, прыгнул за руль и до отказа выжал акселератор.
Разворачиваясь, я увидел изумленного парня, уставившегося на меня из соседней “Дакоты”. Я замер… Мой галстук! Мой костюм! Моя машина!
Это был я!
Но если так, значит я вернулся в то утро, когда акция против “Трэвел” только еще замышлялась!.. Ну, конечно! Я вспомнил и катастрофу, случившуюся на шоссе. Только тогда, в то утро, я наблюдал за ней, как тот Миллер!
— Кретин! — захотелось мне крикнуть моему двойнику, самому себе. — Тебе незачем лезть в сейф! Ты ничего не получишь, кроме нескольких трупов!
Но я не крикнул.
Просто перестал спешить.
Ведь если это и впрямь т о утро, значит, тот Миллер еще ничего не знает и, конечно, не поверит мне — своему двойнику. Его ничем нельзя остановить. Он поедет к шефу, заберет документы, попадет к Номмену… А ведь предстояло еще и стрелять в Формена и “курировать” путешествия Лесли… У меня закружилась голова, но я нашел в себе силы позвонить из ближайшего автомата.
— У Хэссопа!
Не этот ли звонок в то утро так ошарашил Гелену? Не этот ли звонок придал уверенность шефу?
Я нажимал на газ, и встречные водители на мгновение каменели — небритое, исцарапанное лицо, изодранная, грязная рубашка. Им было чему удивляться. Но они не догадывались — с какой каторги я бежал!
8
— Ах, Эл, грешен и я, и все же меня никогда не отпускало странное чувство того, что наша профессия, как бы это сказать… Ну, не совсем настоящая… — Хэссоп, как длинная, ссохшаяся мумия, потянулся ко мне, помог снять прилипшую к спине рубашку.
— Разве это мешало вам работать на Консультацию?
— Конечно, нет, — удовлетворенно вздохнул Хэссоп. — Мне даже нравилось упорядочивать информацию.
Он ткнул пальцем в клавишу проигрывателя и хриплый бас Гарри Шлёдера заполонил всю комнату. Гарри Шлёдер вопил, Гарри Шлёдер хрипел, Гарри Шлёдер издевался надо мной:
— “Мое имя смрадно более, чем птичий помет днем, когда знойно небо. Мое имя смрадно более, чем рыбная корзина днем, когда солнце палит во всю силу. Мое имя смрадно более, чем имя жены, сказавшей неправду мужу… О-о-о! — вопил Гарри Шлёдер, — почему мое имя смрадно? Разве я творил неправду? Разве я отнимал молоко у грудных детей? Разве я убивал птиц бога? Я чист чистотой феникса. Я чист!..”
— Будешь слушать? Тебе не мешает?
Я махнул рукой и побрел в ванную. Хэссоп притащился туда же с кофейной чашкой в руке.
— Ты никогда не задумывался над тем, почему человек мыслящий разделен на нашей планете на несколько весьма отличных друг от друга видов?
— С точки зрения кролика или тигра это, наверное, не совсем так, — проворчал я, намыливая себе плечи.
Хэссоп фыркнул:
— Даже в этой комнате сейчас находятся два вида. Я представляю более древний, почти вымерший, а ты — новый, который, боюсь, и завоюет окончательно всю планету. Мы, правда, разные люди, Эл. Это так. Мы и не можем не быть разными, ведь такие люди, как я, годами валялись в сырых окопах, годами жили только нелепой надеждой возвращения в мир! Это не могло не изменить нас! И изменения, замечу, коснулись в нас как раз того странного и загадочного, что передается от одного человека к другому вместе с его плотью и кровью, но никогда при всем том ни тем ни другим не является. Это как электричество, Эл, — все знают, как оно зажигает лампу, но никто не может сказать — как оно выглядит… Разрушенные дома, Эл, можно восстановить, вместо потопленных кораблей построить новые, вот только человека восстановить нельзя. — Хэссоп усмехнулся: — Соорудить человека в общем-то гораздо проще, чем срубить дом или вырезать табакерку, но некоторые вещи, делающие человека человеком, просто так соорудить нельзя. Те, кто пережил первую мировую, эпидемию испанки, великий кризис и большой бум и все-таки остался жив, сейчас — археология, нечто вроде шумерских городов или Колизея. Я говорю так потому, что, гуляя по улицам, обращаю внимание не только на рекламу, но и на людей. Мне все более кажется, что я попал в иной мир.
— Не понимаю.
— Мой вид, — терпеливо пояснил Хэссоп, — развивался более миллиона лет. Он питался личинками и жуками, зернами и мясом, он голодал, он жаждал. Руки и мозг, способные изменять мир, сделали нас людьми, но эти же руки и мозг отняли у нас дело. Лестница — символ человеческого развития — превратилась в мягкое кресло автомобиля. Жизнь отдана на откуп машинам. А ведь люди моего вида, Эл, участвовали в создании так называемой культуры непосредственно. И каменотес, и ученый, и ремесленник… А вот вы, Эл, утратили связь между собой и вещами. Их дает вам машина, которую вы и замечаете-то лишь тогда, когда она останавливается. То, что цветет яблоня или над океаном встает рассвет, оставляет вас равнодушными. Люди, подобные мне, знали истинный вкус хлеба и соли. Они умели, увидев расцветающее дерево, любоваться им. Они не знали, что именно связывает их с деревом, но они знали — такая связь есть! А вы, Эл, едите химию, пьете химию, дышите химией. Жизнь проходит для вас в полумраке кино и дансингов. Ваши фрукты утратили вкус. А ведь когда-то они были такими же шедеврами природы, как мозг Шекспира или самого Леонардо! Вы — другие. Не умея создать самого крошечного моллюска, вы умеете разрушать миры.
