Учебник выживания для неприспособленных - Гунциг Томас
— Процесс фидбека, — вставил Карл.
— Чертов процесс фидбека, — уточнил Тео.
У Жан-Жана пересохло в горле. От кофе во рту остался угольный привкус. Он мечтал о стакане воды, но попросить не смел. Он спрашивал себя, насколько же еще затянется встреча, и молился, чтобы не слишком долго, но Тео Эйхман далеко еще не закончил.
— Как ни крути, единственный возможный ответ на вопрос о существовании человека на земле таков, что он существует, чтобы держать под контролем систему, это он делает лучше всего, в этом его главный талант. И контроль над живым был лишь этапом в куда более обширном процессе, в процессе, уходящем корнями в долгую эволюцию, начинающуюся с укрощения огня, освоения земель, рыночной экономики, копирайта Рэя Крока на рецепт наггетсов, приватизации питьевой воды маркой «Нестле», приватизации морской воды маркой «Эппл», приватизации размножения человека и колоссального рынка, который она открыла всем промышленным группам… Живое — лишь этап, и другие вещи происходят на очень, очень высоком уровне!
— На очень, очень высоком уровне, — повторил Карл.
С Жан-Жана было довольно. Неумолимая логика братьев Эйхман угнетала его донельзя. Он хотел выбраться из этой душной квартирки, хотел сесть в машину с Бланш и уехать как можно дальше от всего этого. Чтобы никогда больше не слышать о «рынке», «нормах прибыли», «торговых сетях» или даже просто «коммерции». Он просто больше не мог, он дошел до предела.
Он встал, наверно, слишком резко, Тео и Карл Эйхманы посмотрели на него с некоторым удивлением, как две лисицы, потревоженные в курятнике. Должно быть, нечасто их вот так перебивали.
Как бы то ни было, Жан-Жан уже плевать хотел на производимое им впечатление.
— Я думаю, нам пора, — сказал он, — все это очень интересно, но у нас впереди долгая дорога.
Карл и Тео тоже встали, с аристократическим изыском пожали ему руку и расцеловали Бланш.
— Позаботьтесь о ней, — сказал Тео.
На секунду Жан-Жан задался вопросом, была ли в этом совете ирония. Ему так не показалось.
Они покинули квартиру. На улице светило солнце, ослепительное, как галогенная лампа.
— Странные они, немного замкнутые, но я их очень люблю. Они многому меня научили… и много для меня сделали. На свой лад они великодушны, — сказала Бланш.
Прежде чем сесть в машину, Жан-Жан поцеловал ее. От прикосновения ее губ и тела вкупе с солнечным теплом он почувствовал себя бессмертным.
— Поехали, — сказал он, — нас ждет дом и ремонтные работы.
Бланш радостно вскрикнула и открыла дверцу.
Сначала все было легко.
Идея, которую Белый предложил Черному, новому авторитету того, что осталось от стаи, оказалась замечательной: Марианна дала им адрес отца Жан-Жана, и оставалось только ждать, спрятавшись в «Пежо-505» на углу его улицы.
Ждать пришлось долго, Белый уже думал, что ошибся, но через несколько часов произошло именно то, что он предвидел: появился Жан-Жан, очень возбужденный, вошел в дом и почти сразу вышел, таща за собой чемодан, по виду тяжелый.
Потом достаточно было проследить за ним до дома Бланш Кастильской Дюбуа, этой сучки из «Синержи и Проэкшен», снова ждать в молчании, во все более спертой атмосфере машины, а потом, когда Жан-Жан и девушка вышли и укатили в неизвестном направлении, достаточно было последовать за ними.
Просто как дважды два.
Черный был в восторге, ему казалось, что он лично провел блестящую операцию, безумие его, похоже, перешло в позитивную фазу, когда он видел мир в наилучшем свете, без сомнения, потому что близок был час, когда он сможет совершить то, что считал своей судьбой: оторвать голову человеку, отнявшему у него мать.
Развалившись на заднем сиденье, поглаживая большой волосатой лапой волосы Марианны, Белый немного завидовал брату и простоте его чаяний. Он, который еще не так давно вел группу к идеальному преступлению, уверенный, что обеспечил богатство себе и братьям, думавший, что вправду сможет изменить жизнь, теперь понимал, что на самом деле от него ничегошеньки не зависело и что жизнь оказалась сильнее духа.
Серый вел, следуя за машиной Бланш Кастильской. Он был напряжен и сосредоточен, ведь потерять ее из виду в сложной системе автострад и развязок означало бы конец надежд Черного на месть. У Серого, впрочем, хорошо получалось следить за машиной, имитируя то, что он миллион раз видел в фильмах: пропустить ее вперед как минимум на две машины, стараться угадать, куда она свернет, и не сводить с нее глаз.
Не было ничего монотоннее этих часов пути, а день между тем медленно клонился к синеватым сумеркам вечерней автострады. Ум Белого, оцепеневший от недостатка движения в тесноте салона, рождал мысли столь же странные, сколь и пронзительные.
Белый вспомнил, как хотел почитать Фридриха Ницше, немецкого философа, в названиях книг которого, казалось, крылись ответы на вопросы, которые он часто себе задавал: он пробовал начать «Человеческое, слишком человеческое», «Так говорил Заратустра», «По ту сторону добра и зла», «Сумерки богов», но ни одну ему не удалось дочитать до конца. Каждый раз он чувствовал, что должен остаться на пороге этих книг, чей глубинный смысл оставался скрыт от него слишком сложными словесами и чересчур замысловатыми рассуждениями.
Зато он хорошо помнил, как был потрясен, узнав о конце этого философа: третьего января 1889 года в Турине тот увидел, как крестьянин бил кобылу, которая не желала идти дальше. Ницше, охваченный внезапной и неодолимой жалостью, бросился животному на шею и, с глазами полными слез, рыдая, как ребенок, целовал большую лошадиную морду. А потом, как будто для него это было чересчур, как будто пробки вылетели от напряжения, рухнул на мостовую Турина, бормоча невнятные слова.
Продолжение истории еще более трагично: его поместили к матери, потом к сестре, и все оставшиеся годы он ждал смерти, не произнося больше ни слова, постепенно усыхая, как усыхает выкорчеванный из земли пень, и показывая редким посетителям лишь свое жалкое тело, застывшее в гротескных позах.
Что поразило Белого во всей этой истории, так это роль кобылы и ее хозяина. Много лет десятки толкователей изощрялись на предмет безумия Ницше. Был ли его причиной сифилис? Отравление, умело устроенное Церковью? Психоз, коренившийся в нем всю жизнь и под воздействием жестокой сцены третьего января подорвавший его рассудок раз и навсегда? Экзегеты философа писали обо всем этом, но никто никогда не упомянул ни о кобыле, ни о ее хозяине. Однако именно о них невольно думал Белый. Так много думал, что в его воображении отчетливо представала сцена: январь месяц 1889 года был особенно холодным, север Италии походил на забытый в леднике плод. Зима высосала всю энергию из окрестных полей, и их затвердевшие земли не кормили больше ни людей, ни животных. И там, в сумрачной долине у первых отрогов Альп, была ферма, каких множество: убогий домишко, где перебивалась с хлеба на воду, страдая от непогоды и нескончаемых войн в Европе, семья, отупевшая от труда и лишений. Союз голода и усталости — отец всех на свете зверств, и когда, после нескольких дней пути по заиндевевшим дорогам, старый фермер пришел в Турин, чтобы продать немного красного картофеля, какой можно было найти в Италии в старину, и его кобыла, тоже голодная, тоже измученная, вдруг заартачилась и отказалась идти дальше, старый фермер дал выход всей своей ярости: ярости на годы, приносившие одно несчастье, на Бога, не отвечавшего на молитвы, на жизнь, слишком долгую и слишком тяжкую, на истинную любовь, которой он всегда был лишен, на свои старые сабо и обмороженные ноги, на свое тело, болевшее от изнеможения.
И он ударил свою кобылу.
Хуже того, он ее избил.
И вдруг откуда ни возьмись явился этот полубезумный немец из элегантного отеля, где подают булочки в серебряных корзинках и можно позвонить, чтобы девушка принесла тебе кофе в постель.
И он омочил своими слезами бурую шерсть кобылы.
А потом во все это вмешалась Философия, пометив черным камнем этот день и это место, оплакивая судьбу Фридриха Ницше и потерю, которой стало его погружение в безумие, ни разу не задавшись вопросом, что сталось со старым фермером и его кобылой, как они пережили зиму, голод и изнурение, что ей было до них, как будто дело попросту не в этом.
