Усадьба с приданым (СИ) - Снежинская Катерина

Господи, о чём она только думает?!

Но правильно мыслить никак не получалось. Вернее, не соображалось, «правильно» – это как?

– И никто из соседей ничего не слышал? – невесть у кого спросил Саша.

– Да кто ж услышит-то? – горестно всхлипнула Алла, мявшая на груди очередной сарафанчик в «цветуях» и сама, кажется, этого не замечавшая. – Слева Михалыч живёт, так его нету. Справа Серебряковы, но у них дом далеко, за забором-то сразу теплицы. А сзади… Ой, Коль, а Коль, вы же вчера там делали что-то?

– Траву мы косили, – мрачно отозвался Колька откуда-то издалека, с крыльца, вроде бы – Маша его не видела. – Дорожку, значит, выкашивали. Потом посидели с устатку, а там и гроза началась. Ну и разошлись по домам.

– Ну да, ещё и гроза, – печально покивала Алла.

– Получается, никто ничего не слыхал и не видал, – крякнул Боровик, который участковый. – Ни соседи, ни бригада, занимающаяся оптяпыванием незарегистрированного бизнеса, то есть самовольным благоустройством пляжа в черте жилого массива. Так получается, гражданочка… Как вас там? Уж больно фамилие заковыристое, – полицейский заглянул в предусмотрительно прихваченную папочку, – Мельге?

– Получается так, – деревянным тоном отозвалась Мария Архиповна, не слишком понимая ни о чём её спросили, ни что она ответила.

Страха не было совсем, зато гадливости хоть отбавляй. Взгляд цеплялся то за наполовину содранный оконный карниз, то за истоптанную штору, валяющуюся на полу, то за обломки стула, то за пружины, неприлично торчащие из порванного дивана, и становилось всё острее ощущение, будто это её саму… Нет, не ломали и били, а лапали, вот именно лапали – грязными, вонючими, жирными руками. Голова-то соображала: это от потрясения, а, может, даже и шока, но тело очень хотело отмыться, отодраться жёсткой мочалкой и чем-нибудь ядрёным. Хозяйственное мыло, коричневое такое, бруском в трещинах, с выдавленным «70%» вполне бы сгодилось.

Интересно, есть у неё хозяйственное мыло?

– …вы мне по делу отвечайте и бросьте свои баронские фокусы! – голос Боровика всверлился в висок иголкой.

– Я отвечаю.

Маша отошла к лишённому пыльных кружевец окну. За стеклом, тоже мутным и заляпанным, шёл нудный, совершенно осенний дождь, сирень уныла мокла, роняя с повядших листьев редкие капли. Небо, плотное, как скомканная вата, лежало на макушках сосен.

– Что вы отвечаете? – сходу начал злиться участковый.

– А о чём вы спрашиваете? – равнодушно уточнила Мария Архиповна.

– Я смотрю, не больно-то вы по утраченному имуществу страдаете. Или у вас, баронов, положено так?

– У нас, баронов, по-всякому положено.

Маша потрогала пальцами очень холодное стекло, вернее, зыбкое, словно в воде, отражение полицейского. За ним и другие маячили: длинный Тёмин силуэт, пурпурные розы Аллы, беленький фартучек Оксаны, майка со звериной мордой – чужие. Нет у неё никакого имущества, и дом тоже не её, и жизнь. А раз всё это кому-то другому принадлежит, то ей и утрачивать нечего. Она просто забылась, игралась в какую-то иную Мельге, но ей, к счастью, вовремя напомнили о реальности.

Во время ли? Или уже поздно?

Только один вопрос: зачем? К чему такие сложности? Вламываться, громить чужой дом, мебель ломать, цветочные горшки переворачивать, книжки из обложек с мясом выдирать. Ведь это всё усилия и немалые. Умаялся, наверное, бедолага.

Участковый что-то там буровил раздражённым голосом, но Маша его совсем не слушала. Вернее, это ей так мерещилось. Когда он за неимением стола по стене кулаком пристукнул, оказалось, что Мария всё им сказанное прекрасно поняла.

– Вы намекаете, что это я сама и устроила? – поинтересовалась госпожа Мельге у смутного отражения в оконном стекле. – Ради получения страховки, наверное? Так вот, уважаемый, я понятия не имею, застрахован ли этот дом и… гм!.. имущество. Не забывайте, я не являюсь его владелицей, о чём вы уже в курсе. А его хозяевам никакая страховка не нужна, честное слово. Кроме этой… усадьбы у них есть дом на Истре, особняки в Испании и в Белгравии. Белгравия или, если хотите, Белгрейвия – это район такой в Лондоне, неподалёку от Букингемского дворца. Это если не считать квартир, естественно.

– Ну и что? Копеечка к копеечке, – пробормотал Боровик, Белгравией явно впечатлённый.

– Будет две копеечки, – припечатала Мария, не оборачиваясь. – То есть для людей, считающих тысячами евро, не сумма от слова «совсем». Ещё вопросы есть?

– Заявление подавать, значит, будите? – очень, ну очень недружелюбно поинтересовался полицейский. – У вас не приму, тут хозяева требуются.

– Никто никаких заявлений подавать не будет. Если это всё, то попрошу очистить помещение.

– Машенька, – мяукнула Алла.

– Я сказала что-то непонятное? – осведомилась Мария Архиповна у залитого дождём стекла.

К мышиной возне за спиной, скрипу половиц, чужим тяжёлым шагам она старалась не прислушиваться. Было в этих звуках что-то тоскливое, может даже похоронное.

Оконные створки неожиданно распахнулись, едва не задев Машу по носу, а за ними возник Саша. Намокшая бандана стала совсем чёрной, волосы вились колечками и нос… Ну да, ещё и нос, как она могла забыть?

– Мань, заканчивай дурить, – сердито посоветовал Добренко.

– Пошёл вон, – тихо, почти шёпотом, потребовала госпожа Мельге.

– О как! – удивился дрессировщик. – И за что такие милости?

– У меня к вам лишь один вопрос, – послушно повторяя собственные мысли, чётко выговорила Мария. – Зачем?

– Зачем что?

– Зачем всё. Ну, с пикниками, признаниями и прочим понятно. Меня нужно было выманить из дома, так? А погром-то зачем устраивать? Что ты искал, Добренко? Тоже клад? Как Тёма? – Саша молчал, хмуро глядя на неё исподлобья. – Сказать нечего?

– Нечего, – признался дрессировщик. – Хотя нет, есть. Дура ты, Мань. Набитая.

– Это точно, – не стала спорить с очевидным Мария. – Но только ты больше не подходи ко мне, ладно? Даже вот разговаривать не пытайся. В полицию я пока заявлять не стану, но у меня разные знакомые есть. Найдутся и такие, кто сможет объяснить, как ты не прав. Это ясно?

– А то! – ухмыльнулся Саша. – Тогда я пошёл бояться?

– Свободен, – процедила госпожа Мельге.

Местный Робин Гуд, оказавшийся козлом почище некоторых, широко улыбнулся в тридцать два зуба, поклонился – одна рука прижата к сердцу, другая на отлёте – развернулся и потопал по дорожке.

Поскучневший под нудным дождём кирпич перестал быть жёлтым, а стал обыкновенным, серым и совсем неинтересным.

***

Всё стало очень и очень плохо. Уехать Маша не сумела и, кажется, отъезд даже в перспективе не маячил: любимая «японочка» просто отказалась заводиться, чего с ней отродясь не случалось. А вызвать механика или хотя бы эвакуатор госпожа Мельге не могла: телефон-то был разбит, мобильники же в Мухлово не ловили, потому что спутники тут не летали.

Но и в доме оставаться сил никаких не было. Алла с Оксаной и ещё одной молодой суровой женщиной, оказавшейся на поверку колькиной женой, затеяли-таки уборку, не обращая внимания ни на угрюмые взгляды, ни на совсем непрозрачные намёки. Ещё и оксаниного папу с не успевшим слинять Коляном подпрягли тяжёлый мусор таскать. А послать всех откровенно, как Добренко, даже сейчас у Маши окаянства не хватало: они же не со зла, просто так люди помощь представляют.

Мария сунулась было на деревенскую улицу, но тут же убралась обратно, потому что за воротами обнаружилась неизменная мухловская толпишка, расходиться явно не собиравшаяся. Женщины, мужики и дети с велосипедами, наплевав на морось, заглядывали через забор, обсуждали «опять трагедь случившуюся», деловито, басовито гудели, как пчелиный рой.

Вот потому Мельге только Мухлонька и осталась. Тем более, дождь всё-таки кончился, даже бледненькое, болезненное солнышко вылезло, мир немедленно начал парить липкой жарой, а у воды дышалось всё же легче и так удобно ни о чём не думалось. Только есть хотелось немного, но это можно было и пережить.