Сергей Алексеев - Молчание пирамид
— Не дам! Это память о жене моей, Василисе! Все забирайте — жеребенка оставьте!
Сельсоветский подойти боится, издалека руками замахал.
— Краденый жеребенок! Не записанный в книге! У тебя кобыла уж четыре года, как не жеребилась! Где взял?
Сказать-то Артемию нечего, а у них все сосчитано!
Тут органы очухались, навалились, вырвали Ящеря, скрутили Артемия, теперь по рукам и ногам, прикладами тычут, швыркают кровяными носами:
— Срок получишь! На Соловки его!
У Любы же норов взыграл, характером вся в бабку Багаиху. Оставила Никитку, стала хватать пригоршни снега и в уполномоченных швырять.
— Всех уморю! На всех порчу наведу! Все пойдете в Горицкий бор этим летом! Страшными язвами покроетесь, кровью харкать будете! А жены ваши и дочери изблядуются с чужими мужиками! На кого снег попадет, тому и чары мои! Аминь! Аминь! Аминь!
От нее стали шарахаться, руками закрываться — испугались! А главный ихний спрятался за угол и кричит:
— Взять ее! Обоих на Соловки! Не верьте бабским заклятьям!
Любу тоже связали и рядом посадили. Хотели детей забрать и в приют отправить, но Артемий успел шепнуть сестре Анне и та под шумок их увела и где-то спрятала. Органы поискали, поискали, да не до ребятишек было, у толпы-то страх пропал, Иван Пивоваров не над Артемием уже посмеивается — над властью злорадствует.
— Так вам и надо! А ну как сбудутся ее слова? Ха-ха-ха!.. Она ведь внучка Багаихи!
Бабку Евдоху знали чуть ли не по всей губернии.
Призвали бы и его к порядку, но все милиционеры едва его пупа достают, сверху даст — мокрое место. Издалека только погрозили:
— Смотри, и до тебя черед дойдет!
Отступились и от детей, и от толпы, быстро в подводы и коней настегивают.
Сначала отвезли Артемия с Любой в уездную каталажку, где таких, как они, сидело человек сто в ожидании приговора. Лишь спустя месяц им объявили — в ссылку на пожизненное житье, но не на Соловки, а на гиблую, болотную реку Васюган.
Артемий Любе шепнул, дескать, как повезут, будь готова — знак подам, сбежим, мол, как детей-то одних оставим? А так уйдем в тайгу к староверам, избу поставим и будем жить. Условились, где встретиться, если в разные стороны бежать придется, но их не на подводах повезли и не этапом погнали — баржу прямо к органам причалили, поскольку на самом берегу стояли, и под винтовками засадили в трюм.
Лед на реке еще не совсем прошел, а баржа деревянная, трещит, когда в шугу попадет, по швам протекает, а воду вычерпывать не дают, пока не достанет определенного уровня. Артемий проникся преданностью и отвагой Любы, всячески старался облегчить ей страдания, бывало, на руках держал, когда подтопляло сильно. Без малого два месяца так плыли, и все хорошо бы, но ведь до чего норовистая она была баба! Всю дорогу свои мысли в голове плела и, видно, решила, что уж теперь-то Артемий откроется и скажет, во что посвятила его перед смертью Багаиха. Сначала будто бы ненароком, исподволь, стала разговоры заводить, мол, неведомо, что ждет их впереди, может, кто-то один никогда не вернется домой, и надо, чтоб между ними не было никаких тайн. Научилась в городе говорить хитро! Артемий или взбодрял ее словом, или отмалчивался, еще не подозревая, к чему жена клонит, но когда она стала расспрашивать напрямую, вовсе замкнулся.
Что это за доля такая — знахарство, и что она за человек, если от любопытства может такие страсти принимать?
— Мне твоя бабка наказ дала: тайну могу доверить только верным людям, — строго сказал он.
— А я что, не верная? — полезла в задир. — Везде за тобой иду! Себя не жалею!
— Не за мной ты идешь, а чтоб выведать, что мне бабка Евдоха перед смертью сказала. Вот когда за одну только веру пойдешь, тогда и откроюсь перед тобой.
На реке Васюган ссыльных поселили в бараки, но каждому дали по топору, чтоб кто хочет, рубили себе избы, поскольку скоро ожидается еще одна партия. Артемий топор-то взял и вроде первый венец заложил для отвода глаз, поскольку тешил надежду в скором времени сбежать отсюда в родные места, на Сватью, к детям. Тюкал себе на срубе, сам же знающих людей искал и выспрашивал, как идти, можно ли по рекам или по тайге быстрее.
Ему в один голос вторили, мол, коли бежать вздумал, то надо делать это ранней весной, когда болота мерзлые и уже наст человека держит, да и так только к осени прибежишь. По малым рекам далеко не уплывешь, все они вертлявые и волоки многоверстные, а по большим нельзя: на берегах посты, секреты и засады, которые не ловят — стреляют сразу. Добро, если потом хоть прикопают. Чаще даже из воды не достают…
Ну, весной, так весной, немного и ждать осталось. Стал Артемий готовиться в побег, нож себе справил, топор, искал, у кого бы ружьецом разжиться, и тут приснилась ему Василиса, но не тихая и молчаливая, какой в памяти осталась, а та, прежняя, веселая и пальцем грозит:
— Не бегай, Артюша, без верных людей не выйти тебе из этих болот. Жди, самого к дому привезут.
— И долго мне здесь оставаться? — спросил Артемий с тоской.
— Ставь избу, — велела она и вроде рукой помахала.
— Да там же дети остались! Наш сынок, Ящерь!
— А ты за Ящеря не беспокойся! Он лучше нас знает, по какой дорожке ходить.
Василиса теперь платком взмахнула и пропала.
Артемий зубы стиснул и принялся взаправду избу рубить. Да уж поздней осенью вызвал их комендант среди бела дня — так-то лишь отмечались утром и вечером, и передал органам в руки:
— Вот эти из Гориц, Сокольниковы. Артемий сразу подумал — не случилось ли что с ребятами, но уполномоченный издалека начал расспрашивать, откуда родом, кто родня, чем предки кормились; про то, как относишься к советской власти, ни слова, уполномоченный вроде добродушный попался, участливый. Однако насторожился Артемий и стал Любу ногой толкать, когда она про бабку Багаиху заикнулась. Да ведь что сделаешь со строптивой бабой, привыкшей мужу перечить? Вот она и завела песню про ведьм и колдунов в своем роду, про знахарство, чары и чародейство, про то, как она может порчу наслать и со свету сжить — напугать хотела.
Уполномоченный выслушал ее, не напугался и вызвал красноармейца с наганом.
— Арестовать!
Когда Любу увели, он сказал, что жена Артемия — скрытый враг советской власти, поскольку все уполномоченные, милиционеры и сельсоветский, все, кто раскулачивал Сокольниковых и на кого снег попал — летом в одночасье заболели, покрылись язвами, кровью захаркали и в страшных муках отправились в Горицкий бор. Дескать, не снегом она бросала — тайным неведомым ядом, и он, Артемий, должен это подтвердить и показать, где у них в избе этот яд хранился. Ответит — через год-другой отпустят его, а то ведь ребятишки хоть и у родни остались, да скудно их содержат, голодные, босые ходят.
