Сергей Алексеев - Молчание пирамид
Артемий цыкнул, кулаком по столу рубанул.
— Это мой сын! А не парнишка чужой! Вровень с Никиткой будешь кормить и поить. И не дай бог, увижу, пальцем тронешь!
Жена замолчала эдак месяца на три. Никитка, должно быть, почуял скрытое желание матери и давай задирать Ящеря, пакости ему чинить: дохлую мышь в карман засунет и потом хохочет, сядут за стол — в тарелку плюнет. Ящерь же по первости неловко себя чувствовал, стеснялся слова лишнего сказать, Артемию не жаловался и веселился, лишь когда с сеголетком играл. Артемий все замечал, да помалкивал, чтоб само собой все смололось да утряслось, но слух-то пошел, что он из лесу мальца привел и у себя пригрел, как сына, и в канун Масленицы из Михайловского уезда приехал мужик — за полторы сотни верст.
— Говорят, ты парнишку в лесу нашел? — спросил хмуро. — С жеребенком?
Артемий врать и изворачиваться не привык, сказал, как люди говорили:
— Нашел. А что тебе?
— У меня летом сынок жеребенка пошел искать и пропали оба. Уж думаю, не ты ли их пригрел? Покажи ради Христа.
— Как у тебя мальчишку звали?
— Да вроде Яшкой звали. Пяти лет от роду…
— Не твой это сын, — облегченно вздохнул Артемий. — Моего Ящерем зовут.
— Дак это он может себе сам имя такое придумал. Что с него взять, ребенок, баловство… Ты уж покажи, чтоб сердце успокоилось.
Люба тут как тут, захлопотала, запела:
— Заходите в избу да взгляните! Они как раз за столом сидят. Кормлю его вровень со своим сыночком, обстирываю и обшиваю. Коли ваш, так забирайте!
При чужом человеке неловко было учить жену, Артемий послал ее скотину на речке поить, а сам сказал мужику:
— Возьмешь, если парнишка тебя узнает. А не узнает — уж не обессудь.
Вошли в избу, а ребята оба повернулись и глазеют на заезжего.
— Ну, который твой?
— Вроде, этот… — Михайловский мужик указал на Никитку. — А может, и тот…
— Ты что же, сына своего не узнаешь?
— У меня ребятишек-то двенадцать душ. Где всех упомнить?..
Мальчишки сидят, глазами лупают, по Ящерю видно, первый раз видит мужика.
— Ступай-ка с Богом, — сказал Артемий. — Не узнает тебя мой сын.
— Да как ему узнать-то? — уходя, загоревал мужик. — Я же все на заработках. Приду домой на месячишко и опять. Они все без меня родились, без меня выросли…
Шапку на улице надел, спохватился.
— Ты мне еще жеребенка покажи? Уж его-то я узнаю!
Послать бы его подальше и не пускать в конюшню, но Артемию стало жаль горемычного мужика.
— Поди да посмотри…
Сунулся мужик в стойло и сразу назад.
— Мой сеголеток! Вот те крест, мой! Я б его из тыщи узнал! Вон и матка его стоит, в санях…
Тут Артемия будто кто по затылку вдарил: признаешь, что жеребенок его — Ящеря отнимет! С органами придет и отнимет!
Пошел против нрава своего.
— Обознался ты, брат. Мой это сеголеток.
— Если твой, где кобыла?
— Вон в стойле стоит, гляди.
Видно, мужик знающим лошадником был, осмотрел кобылу, руку к вымени сунул — молоко на пальцах…
— А ведь в точности будто мой. Как две капли воды…
Забрался в сани, надел тулуп и покатил было прочь, да тут кобылка взъерепенилась, заржала пронзительно и вдруг сеголеток в стойле отозвался! Первый раз мужик не услыхал, щелкнул бичом.
— Н-но, пошла!
После второго ее крика и он услышал голос сеголетка, натянул вожжи и встал посередине улицы. Пораздумывал минуты три, потом скинул тулуп, пешим вернулся, опахнул табачным духом.
— Отдай жеребенка, — попросил шепотом. — А парнишку оставь. Я слыхал, у вас тут мор был… Парнишку возьми, у меня их много — кобыла последняя…
— А иди ты к такой-то матери! — Артемий калитку затворил. — И более от нее не возвращайся!
— Ох, гляди! — уходя, пригрозил мужик. — Богато живешь… Как бы все отдать не пришлось. И ребятишек тож…
И накликал беду.
В то время переселенцы лишь краем уха слышали про раскулачивание, мол, где-то страсти творятся, у богатых добро отнимают и самих в ссылку, в гиблые края. Сватьинским боятся было нечего, богатства не накопили, жили в основном отхожим промыслом, а поэтому никто не почесался что-нибудь припрятать, прибрать на черный день, утаить от властей. Они же нагрянули в Великий пост и зачитали список дворов, подлежащих раскулачиванию, а первым стоял Артемий Сокольников.
Пришли к нему на двор и все припомнили: и избу на шесть окон по переду, и коней с сеголетком, коров с молодняком и овцами, и то, что работницу держал, а потом жену бил и в колхоз не пускал. Дали один день сроку, чтоб скотину на колхозный двор свел, дом освободил и перебрался с семьей в амбар у себя на задах. Мы-де из твоей избы сделаем избу-читальню и радио поставим.
— Никуда я из дому не пойду, — сказал Артемий. — И скотину не дам.
— Никуда мы не пойдем, — внезапно поддержала его Люба. — Здесь все нами нажито, не украдено.
— Ладно, — ответили уполномоченные. — Тогда завтра придем. Подумайте хорошенько.
Артемий крестьянским своим чутьем обычно чуял опасность и не совался куда ни попадя или норовил стороной обойти; тут же изменил ему нюх. В шестом часу утра к Сокольниковым четыре подводы приехало, милиция с винтовками, сельсовет, уполномоченные с наганьями. Ни слова не говоря, сначала Артемия схватили, связали и в сани посадили, потом Любу и под конец приволокли Никитку с Ящерем. Приставили охрану и стали на их глазах избу грабить, лошадей выводить, скотину — будто в дурном сне!
Народ собрался, из соседних деревень приехали, в том числе и родня — сестры с мужьями, брат Василисы, Иван Пивоваров, который обиделся, что Артемий так скоро сестру их забыл да на Любе женился, и теперь стоял в толпе, злорадствовал; ее тетка Настя, добрая женщина так плакала-заливалась, ну и прочие сватовья и кумовья. Глядят, дивятся, жалеют, но никто не заступится, слова не скажет — всех страх одолел от показательного раскулачивания.
Когда же повели со двора жеребенка, Ящерь вскрикнул, соскочил с саней и к нему бросился, повис на шее и не дает. Стыдно стало Артемию перед сыновьями, родней и односельчанами, не хотел он с властью драться, но куда денешься? Люди-то ждут: дай он спуску — завтра и их грабить начнут, а они стоять будут, бессловестные, и самое дорогое отдадут. Порвал он путы, одному милиционеру в ухо, второму по скуле, третьему просто в харю. Пробил дорогу, подбежал к своему найденному сыну.
— Я с тобой, сынок!
Взял его на руки и сеголетка обнял.
— Не дам! Это память о жене моей, Василисе! Все забирайте — жеребенка оставьте!
Сельсоветский подойти боится, издалека руками замахал.
— Краденый жеребенок! Не записанный в книге! У тебя кобыла уж четыре года, как не жеребилась! Где взял?
