Виктор Гончаров - Долина смерти (Искатели детрюита)
Болезнь, вызываемая посещением этих опасных мест, проявляется сначала в параличах конечностей, затем в летальной остановке дыхательного центра и центра кровообращения. Уже после смерти на теле появляются глубокие язвы, доходящие до костей. Мясо отваливается кусками и обнажаются кости… Болезнь на туземном языке, в местности, которую я посетил, носит двоякое название, смотря по своему отражению на мужчине и на женщине. Ее зовут «Цел-кави мамали» или «Целкави дэдали». Если вы знакомы с кавказскими языками, то вы увидите, что это по-грузински: «мамали» значит «мужская», «дэдали» — «женская». В чем отмечается проявление «целкави» на женщинах — не знаю, не видал; говорят, они почему-то легче отделываются и даже выживают.
«Долина Смерти», которую я посетил и откуда вынес свою детрюитную руду, находится в глуши гористой Мин-грелии (мингрельцы — грузинского племени), входящей в состав Грузинской республики. Она лежит на высоте приблизительно одной версты над уровнем моря, окружена высоченными утесами и дремучими лесами и огорожена, по обычаю мингрельцев, плетеным забором, чтобы ни человек, ни скот случайно не забрели туда. Один из безымянных левых притоков реки Ингура берет отсюда начало; впрочем, ниже он, может быть, имеет свое название, но мне оно неизвестно…
В давние времена, когда, по преданию, местность вокруг «долины» населяли мифические колхи и когда греческие аргонавты-авантюристы совершали в нее свое знаменитое путешествие, там были богатые местонахождения золота… Они и теперь есть, — вы это увидите, если мы доберемся… Но добывание этого золота сопряжено со смертельной опасностью, вследствие того, что ему всегда сопутствует мой детрюит…
Среди современного ученого мира (ему известно существование «долин») есть предположение, что золото на Кавказе сопровождается радием, тоже вызывающим у человека параличи и язвы. Может быть, это и так, но в той «долине», где я был, нет следов радия. Зато, как вы знаете, я открыл родственный ему, но более активный металл, которым, к моему несчастью, сильно заинтересовались прохвост-дьякон, отечественная контрреволюция и, по вашим словам, даже английское правительство.
Рассказчик умолк и мечтательно скосил белесые глаза на кончик носа.
— И вы хорошо помните дорогу в эту «Долину Смерти»? — спросил его собеседующий с ним Безменов.
— О, да… Лучше, чем к себе в квартиру — в домик дьяконский…
Минута молчания, потом — новый вопрос:
— Но если вы говорите, что добывание золота в Закавказье сопряжено с опасностью смерти, то, само собой разумеется, добывание детрюита должно быть еще более опасным?..
— Я же вам сказал, — тихо и нехотя отозвался Востров, обнаруживая вдруг большую усталость, — что я спасся, благодаря науке. У меня есть предохранительная одежда — здесь, в чемодане: и на вас, и на меня…
Безменов удовлетворился сообщением, и через полчаса они летели на «Юнкерсе», имея перед собой линию Мо-сква-Новороссийск.
За дорогу Дмитрий Востров развернулся во всю свою великорусскую ширь, выявил себя добродушнейшим ру-бахой-парнем. Он с места в карьер перезнакомился со всеми пассажирами, после первого же рейса перейдя с ними на «ты», сыпал анекдотами направо-налево, причем ничуть не смущался, когда они не вызывали ни в ком даже улыбки; показывал фокусы и всевозможные трюки, в лицах представлял разнообразнейшие сценки из своей жизни и жизни вообще, образно демонстрировал раздразненного, сладострастного павиана, садясь на четвереньки и хрипя по-обе-зьяньему, и прочее, и прочее. С Безменовым, едва успев подружиться, он сразу стал запанибрата; называл его Ванькой, братушкой, дружищем и прочими товарищескими наименованиями…
— Слушай, Ванька, какой я тебе, к черту, доктор?.. — говорил он Безменову уже в Новороссийске перед посадкой на пароход «Ленин». — Что ты наладил все «доктор-доктор»?! Уж если на то пошло, скажу тебе по секрету: я не доктор, а сапожник… За время гражданской войны все перезабыл, не сумею, пожалуй, и клизму поставить, а сапоги тачать умею. Зови меня просто Митькой… Так меня даже дьякон звал, ей-бо, право!
— А дьяконица? — лукаво спросил Безменов.
Совсем неожиданно Востров залился краской смущения, не зная, куда девать свои раскосые глаза, а потом, слегка оправившись, произнес почему-то сипло и торжественно:
— Дьяконица называла меня Митяичем… Дьяконица — дура…
О женщинах Востров вообще избегал говорить; этот вопрос причинял ему видимые душевные муки — по соображениям, Безменову и никому другому не известным.
Впрочем, Востров не был таким простаком, каким казался: за всю дорогу, вопреки своей многоречивости, он ни разу не обмолвился об истинной цели путешествия, чего боялся Безменов, а плел такие причудливо-искусные узоры про умирающую богатую бабушку, про козни врагов, про свою неудачливость, что не только пассажиры, но и сам Безменов прониклись к нему сочувствием и грустью…
Порой Безменову казалось, что его новоприобретенный друг просто любит дурачить публику, в особенности толстокожую и ожиревшую; ему, видимо, доставляло громадное удовольствие смотреть на недоуменно-глупые физиономии каких-нибудь нэпачей, когда он, только что окончив анекдот, начиненный умильной чушью, прибавлял назидательно:
— А вот мои товарищи — люди не в пример умные — не так реагировали. Когда я кончал — все: ха! — ха! — ха!..
Подозрение Безменова целиком подтвердилось на пароходе, где для его друга представилось широкое поле деятельности. Здесь Востров, часто забывая об обеде и сне, своими анекдотами вгонял какого-нибудь нэпача в десятый пот… Безменов видел, как несчастный толстяк, пытаясь улизнуть и не умея этого сделать, продолжал слушать его с трогательно-глупой физиономией, заискивающе подхохатывал в тех местах, где требовалось…
— Уф… Упарился!.. — с сознанием исполненного долга отдувался Востров, встречаясь с Безменовым. — Сейчас одного толстяка заставил рыдать от хохота…
— Что-нибудь смешное рассказывал?
— Какое там!.. Такую чушь городил, что у самого уши вяли. А он смеялся! Да еще как! Знаешь, так: ха! — ха! — ха!.. Гомерически… Болван!..
Склонность к преувеличениям у Митьки Вострова была значительно больше того, чем то позволяло распространенное мнение о холодной рассудочности северян. Но его преувеличения всегда сопровождались хитрым подмигиванием в сторону одного какого-нибудь наиболее интимного собеседника: мол, видите, как я заливаю? Ничего, ничего — слопает.
Он был начинен до кончика ноздрей всякими чудесными историями из эпохи красных войн — наполовину вымышленными, наполовину действительными. Например…
