Виктор Гончаров - Долина смерти (Искатели детрюита)
— Все благополучно… — отвечал «гороховое пальто», он же Лицкий, боязливо косясь на черное дуло.
— Есть на улице прохожие?
— Нет, Борис Федорович, никого нет.
— Смотрите внимательней. Предупредите еще раз остальных.
— Я только что звонил, Борис Федорович… Все благополучно…
Безменов оттащил исполнительного Лицкого от замолкнувшей трубки в конец комнаты и, все еще не опуская дула, спросил резко:
— Где размещены остальные? Говори быстро и говори правду… Сидорину сегодня капут… Если соврешь, вернусь — убью без разговоров…
Лицкий уже пришел в себя и попытался осмыслить положение, прежде чем отвечать. Но железная рука не ждала — снова стиснула горло.
— Не скажешь — умрешь сейчас…
Безменов совсем не шутил: все более и более выпячивающиеся глаза Лицкого служили тому доказательством.
— Пустите… — наконец прохрипел он. — С… скажу…
— Ну! — Рука слегка освободила горло.
— Один в подъезде бывшего коммерческого училища, там дежурит…
— В каком подъезде? В парадном?
— Да…
— Он один или со швейцаром?
— Один. Он сам за швейцара…
— Дальше?
— Другой в воротах дома номер 10 по Старой Басманной…
— Дальше?
— Третий в Никитском переулке, в окне дома напротив церковного…
— Дальше?
— Все… под моим началом больше нет никого…
— Неправда!.. — Железные тиски снова сдавили горло.
— Пустите… пустите… скажу…
— Ну?
— Я не хотел говорить о том, что сидит в киоске. Вы его уже прошли…
— Ага, — перебил Безменов, — знаю, — и, положив в карман револьвер, он артистически вывернул Лицкому руки назад.
Через две минуты «гороховое пальто» лежал, заботливо опутанный своими собственными веревками, обнаруженными рабфаковцем под его кроватью, со ртом, заткнутым его же собственным платком. Часть веревок и два полотенца рабфаковец захватил с собой.
У него в запасе оставалось только десять минут. Нужно было действовать по НОТу, чтобы успеть обезвредить еще трех сторожей, прежде чем Сидорин догадается и поднимет тревогу.
К счастью, мимо пробегал трамвай. Безменов на ходу вскочил, на ходу показал скандализованному кондуктору свою книжку и, промчавшись в полувисячем положении через переезд, соскочил как раз против парадного крыльца бывшего Коммерческого училища.
Солидный швейцар сразу узнал его, но к телефону добежать не успел, неожиданно пораженный кулаком в затылок. Связывать его у Безменова не было времени. Он ограничился лишь тем, что перерезал в трех местах телефонные провода, оттащил швейцара в чуланчик под лестницей и запер его там на задвижку.
Дом номер 12 находился наискось от училища. Это было ветхое двухэтажное здание, посредине имевшее старые дырявые ворога. Рабфаковец правильно учел, что здесь телефона не будет, и, смело, не скрываясь, устремился к воротам… Однако там никого не застал. Ничуть не смутившись этим, он бросился бежать внутрь двора и увидал человека, перебиравшегося через забор. В три прыжка он очутился подле него. Скомандовал:
— Слезай!
Человек и глазом не повел, несмотря на револьвер.
— Слезай! — грозно повторил рабфаковец и, не дожидаясь более, сдернул человека с забора. Затем он употребил свой испытанный прием, слагавшийся из собственного кулака и чужого затылка.
Время шло. С каждой новой минутой надвигалась темь. Сидорин мог почуять неладное, не получая с наблюдательных пунктов извещения. Рабфаковец оставил оглушенного человека на том месте, где он упал, и выбежал на улицу.
Не его вина, что с последним сторожем произошла неприятность. Если бы ему дали 2–3 лишних минуты, этого бы не было. Третий сторож и последний, свесив голову из окна второго этажа, упорно наблюдал за крыльцом противоположного дома — за крыльцом поповской обители, осеняемой «великомучеником» Никитой.
Рабфаковец, несмотря на темноту, заметил эту голову, едва повернув на Никитскую. Не останавливая гимнастической рыси, он поднял с земли крупный булыжник и на бегу запустил его в сторожевую голову. В общем прицел был взят хорошо и сила рассчитана правильно, но голова в самую последнюю секунду дернулась, заслышав урчащий в воздухе камень. Камень все-таки сразил жертву, но жертва успела громко крикнуть, прежде чем впала в бессознательность… Рабфаковец с револьвером в руке кинулся к церковному крыльцу.
Дверь крепкая и на солидном запоре… Тогда, не желая больше мешкать и скрываться, он ударом кулака вышиб ветхую оконную раму и прыгнул в темную комнату.
Сидорин ждал десять, пятнадцать, двадцать минут, затем стал выказывать признаки беспокойства. Когда он позвонил в одно место и не получил ответа, позвонил в другое, третье, и не получил ответа, Синицына, находившаяся в той же комнате, решила действовать, женской интуицией поняв растерянность врага. У нее были связаны только руки, о ногах и Сидорин, и насупившийся Аполлон забыли. И вот, когда соумышленники начали переглядываться между собой особенно многозначительно и тревожно, она вдруг вскочила и бросилась бежать… Расположение комнат она запомнила хорошо. Ее цель заключалась в чуланчике, служившем для нее темницей — в нем можно было запереться изнутри и внести, таким образом, замешательство в неприятельские ряды… Возможно, что в этом замешательстве нуждался Безменов.
Толкаясь, мешая друг другу и чертыхаясь, в погоню за ней пустились оба бандита. Синицына опередила их шагов на пять, но в горячке бегства пронеслась мимо намеченной двери и попала в соседнюю, где за письменным столом сидел массивный человек.
— Скорее! — крикнула она ему, ни на что в общем не рассчитывая, так как сейчас же поняла свой промах. — Скорей запирайте дверь: бандиты!..
Массивный человек совершенно неожиданно обнаружил необыкновенное участие к судьбе рабфаковки: сорвавшись с места, он защелкнул дверь перед самыми носами опешивших авантюристов…
У Синицыной не было времени разглядывать расторопного помощника, она лишь выразительно протянула к нему связанные руки, в то время как дверь тряслась и гремела…
Дверь была основательная, поповская, но у двух авантюристов желание взломать ее было еще основательней, и поэтому она с каждым новым ударом становилась все более и более непрочной: гнулись отдельные доски, визжали недвусмысленно петли…
Массивный человек, развязав рабфаковке руки и не ожидая чьего-либо приглашения, рванул вдруг с места тяжелый комод и шваркнул его, как перышко, к двери; на комод взгромоздил письменный стол и, сделав все это в несколько секунд, сам стал напротив баррикады, подбоченясь, и торжествующе промолвил:
