Нахаловка 2 (СИ) - "lanpirot"
Эти слова предназначались явно не для моей родни. Они были сказаны только для меня. Ведь никто из них не знал, и ведать, не ведал, что старого Тимки действительно больше нет. Нет, в самом прямом смысле этого слова. Он теперь совершенно другим человеком стал. Но об этом им знать не стоило. Надеюсь, что это знание и сама старая Лукьяниха унесет с собой в могилу.
По проницательным глазам бабки, встретившись с ней взглядом, я понял, что так оно и будет. Не выдаст она эту тайну, как бы туго ей не пришлось. Ведь своим поистине чудесным даром она может, пусть мельком и мимоходом, прикасаться к таким тайнам бытия, что, как говориться, ни в сказке сказать, ни пером описать. Да и не поверит ей никто — подумают, выжила, полоумная, из ума. Но я-то видел… Да и сам факт моего воскрешения в новом теле — тому лучшее подтверждение.
— Спасибо, Марья Ильинична! — С чувством поблагодарил старуху отец, выкладывая на стол пачку крупных ассигнаций, перехваченную аптечной резинкой.
Вот, значит, как на самом деле Лукьяниху зовут. Черт! — После благодарственных слов Валька, мне снова стало не по себе. Знал бы он, за что старуху благодарит. Ведь настоящий его сын умер, а в его теле теперь абсолютно чужой человек, не имеющий никакого отношения к семье Валька. Но на самом деле так даже лучше — они не изведают горя от потери близкого родного человека, проживут остаток жизни в абсолютной уверенности, что все у них на этот счет отлично. А я уж постараюсь соответствовать критериям хорошего сына и внука, как того и обещал настоящему Тимохе.
После всего произошедшего со мной, я уже пребывал в непоколебимой уверенности, что действительно встречался в своем странном сне с его неприкаянной душой, как и с душами остальных грешников, либо праведников, которым умышленно или по неведению причинил много горя. Да и не сон это был вовсе… А некое чистилище, либо, что вероятнее всего — Лимб[1], как у почитаемого мною великого Данте Алигьери, описавшего в своей «Божественной комедии» все круги ада.
Лукьяниха тем временем взяла купюры, отсчитала несколько штук и, вытащив их из пачки, вернула остаток Вальку:
— Этого вполне достаточно, — безапелляционно заявила она. — Мне чужого не надобно!
— Так это же в качестве благодарности, Марья Ильинична! — Попытался вновь всучить ей всю пачку отец, но был безжалостно остановлен прошаренной в ведовстве бабкой:
— Не надо мне такой благодарности! Лучше Махмуду передай, чтобы он людей больше свиньям не скармливал! Даже таких нелюдей…
— Ы-ы-ы… — Иваныч после таких слов бабки подавился молоком, которое потекло у него из носа, пятная белоснежную скатерть.
Валек побледнел до мраморного состояния, беспомощно лупая глазами, и не в силах ничего произнести.
— С ума сошла, старая? — прокашлявшись, просипел крестный. — Какие, к е. еням собачьим, свиньи?
— А ты не ругайся, соколик, — Лукьяниха даже в лице не изменилась, не дрогнув ни единым мускулом. — Бог не Яшка — все видит! И ответ вам всем перед ним держать все равно придется!
— Тимка, ты совсем с дуба рухнул, такое ей говорить? — накинулся на меня Иваныч.
— А ты понапрасну мальчонку-то не кори! — рыкнула на него старуха. И откуда только голос взялся? — Он об этом даже единым словом не обмолвился! А вот я тебе много чего порассказать могу… — Старуха резко схватила крестного за руку. — Рассказать, как осенью девяносто девятого вы с приятелем…
— Всё! Хватит старая! — Иваныч, стараясь не смотреть Лукьянихе в глаза, выдернул руку из её сухих морщинистых пальцев. — Это я и без тебя знаю! Ведьма ты! Как есть — ведьма!
— Понял теперь, что Тимка тут ни при чем? — спросила ведунья крестного. — Дар у меня такой! Я, ить, не только от пагубной зависимости избавить могу, но и еще чего… Сама этому не рада, что людские страсти, как в открытой книге читаю…
— Что еще сказать можешь, Марья Ильинична? — неожиданно спросил старуху Валек.
— Хучь предсказатель из меня никакой, — глухо произнесла старуха, глаза которой неожиданно стали еще темнее, «глубже» и проницательнее, — много крови в скором времени в Нахаловке прольется… Она уже и сейчас пролита… Но будет её больше…
— А можно… — осторожно поинтересовался Валек. — Хоть как-то предотвратить это кровопролитие? Если видишь, скажи…
Стаха прикрыла глаза и замерла, словно оцепенев. Мне показалось, что она даже дышать перестала. В избе воцарилась полнейшая тишина, стихли все звуки, даже сквозь приоткрытое окно не доносилось с улицы никакого шума, что само по себе было очень странно. Словно сам мир затаил дыхание.
— Не вижу я иного пути, — прошелестели обескровленные губы старухи, когда она, наконец, отмерла. — Чему быть — того не миновать… Готовьтесь, скоро ваши дома придет горе и смерть! Она уже рядом… Совсем рядом… Скоро вы сами почувствуете её ледяное дыхание… — продолжала замогильным голосом вещать старуха.
— Мля! — выдохнул Иваныч, тоже выходя из ступора. — Че делать-то нам прикажешь, старая?
— Делай, что должно, — ответила Лукьяниха уже известной мне фразой, — и будь, что будет! В посмертии всем нам ответ за содеянное при жизни держать придется! — повторила она свое предостережение. — Не забывайте об этом!
— Обрадовала ты нас, бабка, нечего сказать! — ехидно фыркнул по обыкновению Иваныч, окончательно придя в себя.
— А то ты об этом не догадывался, Алешка? — едко произнесла старуха.
— Ну, кое какие догадки были, — не стал отпираться крестный. — Но большой крови хотелось бы избежать.
— Человек предполагает, — заявила Лукьяниха, — а Бог — располагает! Все в нашем мире только по Воле Всевышнего идет!
— Хочешь сказать, — вновь вклинился в разговор отец, — что ничего в этом мире и изменить нельзя?
— Почему же нельзя? — вопросом на вопрос ответила старуха. — Не для того ли Господь дал людям свободу выбора? Ведь не одна из его Тварей, как земных, так и небесных, подобной Благодатью не обладает. Все и в твоих руках, и в руках Господа… — Разговор постепенно превращался в какой-то теософский[2] диспут. — Молите его, грешники, о прощении! И, возможно, воздастся вам!
— И воздастся нам по делам нашим… — недовольно буркнул Иваныч. — А дела наши — скорбные…
— Я все сказала! — Жестко подвела итог разговора Лукьяниха. — А теперь — выметайтесь! У меня еще дел по хозяйству невпроворот! — Превратилась она в обычную сварливую бабку, так непохожую на мистическую прорицательницу, которой была всего мгновение назад.
— Еще раз спасибо за Тимку, Марья Ильинична! — Валек поднялся из-за стола. — Поедем мы…
— Скатертью дорога! — произнесла бабка, тоже поднимаясь из-за стола, проводить «дорогих» гостей.
Мы уселись в «Тундру» Валька и покатили от дома Лукьянихи в сторону Нахаловки.
— Тимка, — обернулся ко мне с переднего пассажирского сиденья крестный, — ты точно ничего этой ведьме про наши замуты не говорил?
— Ты меня за кого принимаешь, дядь Леш? — возмущенно произнес, прямо глядя в глаза Иванычу. — Я еще мозги не совсем наркотой пожег, чтобы так родню подставлять! — Я себя едва ли в грудь кулаком не стучал, пытаясь доказать совю непричастность к осведомленности Лукьянихи о наших темных делишках. — Пусть, дед мне и не родной… по крови, — добавил я после небольшой паузы, — но он меня вместе с отцом и матерью поднимал, да на ноги пытался поставить. И не его вина, что все вот так… закрутилось… дурь, она такая… Но то, что он мне только самого лучшего желал — отрицать невозможно.
Крестный смутился и отвел взгляд.
— Может, в бреду чего лишнего сболтнул? — продолжал допытываться он. — Мало ли…
— Все может быть, — пожал я плечами, — чего в бреде делал — не знаю. Бабка сказала, что я два дня дрых беспробудно под какими-то её травками. Но она обо мне потом такое рассказала, что никто на всем свете об этом не знает. А столько разболтать просто не возможно… Да и еще пару моментов было, которые ничем объяснить невозможно.
— Мля! — выругался Иваныч, вновь уставившись на дорогу сквозь лобовое стекло. — Натуральна ведьма, точно тебе, Валек, говорю! Зря мы с ней связались! А вдруг она в ментовку про наши делишки капнет? А? Чет делать надо, братан!
