Сергей Алексеев - Молчание пирамид
И тоже очень уж быстро: обычно одной зарядки хватало часов на шесть непрерывной работы.
Или все это причуды энергетического канала — неожиданно принесенная ветром связь с возмущенным голосом Саши, до срока севший аккумулятор и это непомерное расстояние, которое он никак не мог пройти за вчерашний день?..
Выбранный медлительный ритм не только берег мышцы от судорог — укачивал чувства и не давал разойтись сознанию, а значит, и отчаянию, когда за очередным увалом оказывался следующий. Самохин уже ощущал признаки слабости — часто запинался, порой терял равновесие на спусках, и все-таки еще чувствовал силу, и была уверенность, что к ночи в любом случае выбредет из этой пустыни, поскольку весь день контролирует направление движения. Но под ногой вдруг что-то звякнуло и откатилось в молодую поросль. Он наклонился и поднял банку из-под маслин, брошенную вчера, и этого хватило, чтобы подкосились ноги.
Выходило, что он целые сутки шел по кругу.
Самохин стиснул зубы и не дал выкатиться наружу осклизлому кому отчаяния. Поборов судороги, он выбрал место поровнее и стал срывать мох, который незримо перевил короткими корешками, закрепил и спек в корку верхний слой песка, таким образом остановив его движение. Под этой коркой оказался сухой и сыпучий мякиш, рука без напряжения уходила по локоть, так что провалиться под землю здесь, наверное, было легко. Он освободил от мха ровный прямоугольник, вычерпал на четверть текучий песок и растянул над ним палатку прорезиненным днищем вверх. Вместо груза положил посередине банку с мясными консервами — ловушка для росы была готова, и если верить специальной литературе по выживанию, к утру должно набраться полстакана воды. Натянув свитер, он лег рядом, на моховую подстилку: пока еще тепло, можно было поспать несколько часов…
Он старался не думать о воде, сосредоточившись на том, как и в какую сторону двигался весь день, и мысленно еще раз пошел по пути, от двуглавого холма, где ночевал, однако мешали словно током пробивающие судороги в икрах и отвлекал какой-то далекий шум. Не открывая глаз, Самохин вслушался — кажется, это журчал ручей…
Точно! Вода откуда-то лилась на камни, а потом бежала между ними, издавая монотонный, характерный звук. Он вскочил, осмотрелся и снова лег, стиснув зубы. Никакого ручья здесь не могло быть, обыкновенные слуховые галлюцинации и стоит только поддаться, всю ночь будешь бегать на этот призывный шум.
Потом начнутся зрительные…
Он пролежал с закрытыми глазами несколько минут и осознал, что спит только потому, что увидел всадников на лошадях, скачущих по пустыне. Он знал сюжет этого сна, который повторялся всякий раз до мельчайших деталей, если начинал болеть желудок. Кочевники настигали его, распинали на земле, удерживая руки, ноги и голову, после чего плавили в котле олово и лили в рот. В детстве эта картина казни поразила воображение, и когда впервые заныла язва, а это случалось обычно по ночам, пришел этот страшный сон, настолько близкий к реальности, что он чувствовал смрадный дух степняков и их жесткие, безжалостные руки.
Вырваться было невозможно, и тогда он стискивал зубы, но их разжимали ножом и обычно расплавленный металл не обжигал лица и стекал, словно пот, тогда как желудок палило огнем. На сей раз олово жгло по настоящему, губы, рот, гортань — все горело. Самохин никогда не досматривал этот сон до конца и заставлял себя проснуться, но сейчас он лежал распятый на земле и сам глотал олово. Старые знакомые степняки и казнь были лучше, чем звенящий ручей, по крайней мере, боль не давала заснуть разуму и гоняться за призраками.
Это был первый приступ после лечения метеоритом, старания космического целителя пошли насмарку…
Смеющийся кочевник с блестящим лицом вылил весь ковш и отступил, а те, что держали руки и ноги, почему-то в испуге отскочили. Самохин вдруг увидел себя маленьким, грудным ребенком, лежащем на песке и кое-как завернутым в пеленку, и будто этого как раз и устрашились степняки.
Произошло какое-то раздвоение: взрослый Самохин смотрел на себя со стороны и точно знал, что плачущий от боли младенец, это он.
Кочевники торопливо сели на коней и ускакали, а он остался на песке среди пустыни совершенно один, причем, плакал не только Самохин-ребенок, но и взрослый. В это время откуда-то пришли нищие, те самые, что будто бы сопровождали его от аэропорта до стеклозавода. Мужчина поднял младенца и передал своей спутнице, а та взяла его на руки и, тощая, заморенная на вид, достала неожиданно полную, тугую грудь и стала кормить. Взрослый Самохин ощутил утоляющий жажду, обволакивающий теплом вкус молока и всхлипы от плача превратились в восторженные стоны.
Продолжение сна было прекрасным, и он, чувствуя во рту эту чудесную и обильную влагу, источаемую упругим соском, оживал на руках у нищенки и не просыпаясь, жалел, что ни разу не досматривал сон до конца и всегда будил себя, и испытывал не радость, а боль. Еще бы немного, и младенец сам бы насытился и выпустил грудь, однако женщина отняла ее — будто бы там уже не было молока, завернула выбившиеся из пеленки ноги и снова положила на песок. Самохин-взрослый потянулся к нищим, хотел попросить еще — вторая грудь была полной! Но не услышал своего голоса, а только сдавленный, стонущий сип, как у глухонемого. Они же постояли возле младенца, взялись за руки и ушли вслед за кочевниками.
Самохину сразу же стало холодно, он кутался в пеленку, которая становилась все меньше и меньше, пока не превратилась в лоскут чуть больше носового платка. И тогда он понял, что не пеленка мала, а это он вырос, или точнее, снова стал единым целым и в тот же миг проснулся.
Он лежал на мху, свернувшись в позе эмбриона и ничего, кроме холода, не ощущал. Жажда, судорожная боль в мышцах и желудке — все исчезло. В первый миг показалось, что это продолжение сна, его второй слой, и чтобы окончательно прийти в себя, он сел, огляделся и сразу не понял, вечер это или утро. Один край неба уже был светлым, но сориентироваться, запад это или восток, он не мог, да и не хотел, как и не хотел смотреть на четыре ярко-красных сигнальных огня, которыми обычно отмечают все высокие строения, опоры, мачты и трубы — скорее всего, там был стеклозавод. Сейчас такие мелочи не особенно-то заботили, поскольку он еще переживал яркие и странные ощущения, оставленные сном и, уже осознавая явь, дивился своим чувствам. Он не хотел делать резких движений, чтобы не стряхнуть этого благостного состояния, поэтому вставал осторожно — сначала на четвереньки и затем медленно и долго распрямлялся…
Нет, стоял на ногах, ощущал озноб и влажную жидкость слюны во рту, видел чуть подсвеченные зоревым небом увалы, точнее, дорожку белесого света на их горбах, то ли загорающиеся, то ли гаснущие звезды и сигнальные авиационные огни — все, до палатки, растянутой над ямой и мха под подошвами, было зримо, осязаемо и реально.
