Господин следователь - Шалашов Евгений Васильевич

Украл злодей немного, в общей сложности два рубля с копейками, и большой срок ему не грозил. Как по мне – то лучше бы таких не в окружную тюрьму сажать, а отправлять улицы убирать. Слышал на днях, что дворники не успевают сметать с проезжей части конские яблоки.

Злоумышленник назвался Вострютиным Сидором, двадцати трех лет от роду, не стал скрывать, что ранее дважды привлекался за кражи и даже успел отсидеть целый год в окружной тюрьме. Говорил, что полицейский задержал его по ошибке, что ничего он не крал. А то, что раньше было, не в счет. Как там у ментов говорят – пошел в отказ?

Сидор убедительно шмыгнул носом, потер кулаком сухие глаза, с надрывом в голосе сказал, что воровал исключительно из бедности да от голода, потому что вырос он сиротой, мамы-папы не знает, к труду не приучен, потому что не оказалось рядом с ним доброго человека, который бы наставил его на путь истинный. Собирался он на лесопилку податься, чтобы хоть чернорабочим туда устроиться, зашел на базар купить семечек, а тут шум да гам. Кто-то украл, а он лишь рядышком оказался.

– Ты ври, да не завирайся, – буркнул городовой Смирнов, стоящий неподалеку. – Ты у Васенина серебряной мелочи из кармана стырил на два рубля, он тебя за руку поймал. Папу он своего не знает! Да батька твой баржи строил, некоторые до сих пор на плаву.

– Не ловили меня за руку! – вскинулся Вострютин. – А батька, он все равно мне был, как неродной.

– Ах ты, шельма! – возмутился городовой, делая шаг к задержанному и поднимая руку.

– Не надо, – остановил я Смирнова. В принципе я не возражал, чтобы воришке дали в репу разок-другой, но не в моем присутствии. Посмотрев на задержанного, вздохнул: – Так говоришь, голодно живешь?

– Не то слово, ваше благородие, – обрадовался воришка. – Сирый я и убогий, сухою корочкою питаюсь. Как же не голодать-то? На работу никуда не берут. Говорят – в тюрьме отсидел, веры тебе нет. А ведь заповедано – надо прощать ближнего своего. Вы, человек благородный и образованный, сразу видно. Приказали бы меня отпустить, а? Сирота я, христом-богом клянусь.

И вообще он такой несчастненький, что мне даже стало его жалко.

– А давай ты еще пару краж на себя возьмешь? – предложил я. Повернувшись к городовому, спросил: – Смирнов, есть у вас что-то такое, чтобы рублей на двести тянуло, а то и на триста?

Смирнов вначале не понял, что такое «тянуло», но догадавшись, бодро ответил:

– Так точно, ваше благородие. У коллежского асессора Сиромахова из Луковца намедни часы дорогие украли, а еще бумажник, в котором двести рублей было.

– Вострютин, сознаешься, что в Луковце у чиновника бумажник украл и часы? – поинтересовался я.

– А на кой мне в этом сознаваться? – вытаращился Вострютин.

– Так сам посуди – ты такой несчастный, с голоду пухнешь, – пояснил я. – Что такое два рубля? Ерунда. Плюнуть и растереть. Пойдешь ты к мировому судье, он тебе пару месяцев вкатит, вот и все. А за часы и бумажник из кармана коллежского асессора – это уже окружной суд станет разбирать. И светит тебе за это год. Смекаешь?

– Не-а, ваше благородие, не смекаю, – затряс нечесаной башкой Вострютин.

– Сам же сказал – сирота ты, к ремеслу не приучен, на работу не берут. А в тюрьме тебя целый год поить и кормить станут за счет казны. Ни работать не надо, ни воровать. Тебе еще и одежду казенную выдадут – полушубок с подштанниками. Чем плохо?

Городовой сочно заржал, а Вострютин перепугался:

– Ты, ваше благородие, не шути так. Уж так и быть, в краже на базаре признаюсь, но часы с бумажником – не было такого.

– А ты одолжение-то не делай, – строго посмотрел я в нахальные очи задержанного. Демонстративно фыркнул: – Ишь, видите ли – так и быть, сознаюсь. Признаешься – хорошо. Мог бы и не признаваться, тебя же с поличным поймали, для мирового суда хватит, но признание – завсегда лучше. И тебе лишний месяц не добавят за запирательство.

Хотел добавить что-то такое, этакое, увиденное в сериалах про ментов из моей жизни, но не стал. Мы люди законопослушные, дела не шьем и на подследственных не давим.

А я завтра с утра передам материалы открытого мною дела помощнику прокурора, тот пусть их в суд отправляет.

По дороге домой хотел было сделать крюк и зайти в городскую управу, посмотреть – как там продвигаются изыскания у Михаила Артемовича. Неделю уже от него ни слуху ни духу. Может, закупил он свечей на весь рубль и теперь, пользуясь случаем, изучает архивные документы со времен Екатерины Великой? Но это вряд ли. Обещанная премия в полтора рубля – хороший стимул.

Передумал и к архивариусу не пошел. Поздно уже. Скорее всего, канцелярист уже дома или на службе.

Пожалуй, мне тоже нужно в церковь сходить.

Поставив одну свечу за здравие своих родных, еще одну перед иконой Николая Угодника, отошел и чуть не столкнулся с какой-то девушкой. Обошлось, но фуражечку уронил.

– Пардон, – смутилась барышня, пытаясь поднять мой головной убор, но я успел чуточку раньше.

– Мадмуазель, это моя вина, – галантно склонился я.

Высокая тоненькая девушка в пальто, расстегнутом из-за жары, под которым коричневое форменное платье и черный фартук гимназистки седьмого класса. Очень миленькое личико, шапочка и толстая коса, спускающаяся на грудь. И карие, очень добрые глаза. Чем-то мою Ленку напоминает. У той, правда, стрижка короткая, но это неважно.

Чуть было не ляпнул: «Девушка, а не дадите ли телефончик?», еле сдержался. Да и маленькая она еще. Сколько ей, лет шестнадцать-семнадцать? А я уже здоровый лоб, под тридцать.

Потом поймал себя на мысли – какие тридцать? Мне же еще и двадцати одного года нет.

Девушка только улыбнулась и скрылась среди молящихся. Не бежать же за ней. Несолидно, если начну расталкивать народ.

Я вышел из храма сразу после окончания службы, постоял у входа в намерении посмотреть, что за девушка, с кем пришла? Но незнакомки уже не было. Что ж, придется мне ее поискать.

К моему удивлению, меня никто не встречал. Обычно Наталья Никифоровна, услышав стук входной двери и скрип шагов, стояла в прихожей, принимая у меня шинель, да еще норовила помочь стянуть сапоги. Муж ее так приучил, что ли? Для снимания сапог в прихожей специальная «машинка» есть.

Квартирная хозяйка вышла, когда я засунул ноги в домашние тапочки.

– Простите, Иван Александрович, зачиталась, – повинилась хозяйка.

Зачиталась? А отчего глаза красные?

– Наталья Никифоровна, вас никто не обидел?

– Нет-нет, что вы. Кто меня может обидеть? – махнула рукой хозяйка.

Сегодня среда, постный день. На завтрак мне была уготована гречневая каша с постным маслом, на обед хлебал грибной супчик (забелить сметанкой хозяйка категорически отказалась), ел тушеную капусту (к ней бы еще жареную сосиску), но все равно – вкусно. На ужин мне подали жареную картошку с жареной рыбкой, а еще соленые огурчики.

В принципе, с таким ужином, можно и попоститься. Особенно вкусными оказались огурчики – с укропчиком и хреном. И хрустели хорошо. В последнее время я осознал, что воротнички у рубашек стали мне тесноваты. И форменные брюки тоже. Так пойдет, то либо придется заказывать новый мундир и все прочее, либо заниматься гимнастикой.

Двигаюсь мало, а от сидячей работы, как известно, полнеют. И так уж стараюсь побольше ходить, но это вызывает удивление у окружающих.

Но огурчик хрустит аппетитно.

– Сами солили? – поинтересовался я у хозяйки, что по обыкновению сидела рядом, но ужинать со мной отказывалась.

– Конечно сама, – слегка обиделась Наталья Никифоровна. – Кто за меня солить станет? А на базаре огурцы покупать – неизвестно, какие попадутся. Да и стыдно, когда собственный огород имеешь, на базаре покупать.

Я напрочь не помнил, когда хозяйка занималась солениями. Вроде огурцы в июле солят или в августе? Не попадалась Наталья Никифоровна мне на глаза ни с солениями, ни с варениями. На огород тоже внимания не обращал. Ну да, растет что-то, но меня не припахивают – так и слава богу.