Господин следователь - Шалашов Евгений Васильевич
– А ты, сынок, сотворил такое, от чего ни я, ни деньги, ни связи в обществе тебя не спасут, – грустно сказал батюшка.
Что, неужели я вляпался в политику? Тогда не семидесятые, а восьмидесятые годы. В это время ужесточилась уголовная ответственность за политические преступления. У Софьи Перовской, которая махала платочком, давая знак «бомбистам», кидавшим самодельные бомбы в императора Александра II, папа был членом Совета министра внутренних дел. По нашему – замминистра. Шишка немалая, но он не смог спасти дочь от петли. А могло так статься, что и не захотел! А мой папаша, скорее всего, занимает должность поменьше. Кстати, какую, интересно бы знать? Спросить бы, но неудобно. Чтобы сын да не знал, какой чин у его отца и какой пост он занимает – нонсенс. Жаль, что батюшка сейчас не в мундире, тогда я бы по петлицам постарался вычислить его чин. Зато сумел-таки определить – в какую эпоху я попал, и вычислил город, в который меня занесло. На столе моего так называемого отца лежала газета «Новгородскiя губернскiя вѣдомости» от 2 июля 1883 года.
И куда это я вляпался? Неужели в кружок, основанный старшим братом товарища Ленина? Теоретически, если я студент Санкт-Петербургского университета, то мог. Кто носил мундиры темно-зеленого цвета с золотыми галунами на воротнике? Нет, в униформологии я не силен. Я даже пехотного офицера от кавалериста не отличу, куда уж различать форменную одежду Российской империи.
Правильнее назвать не кружком – кружок нечто мирное. Ну да, именовалось это «Террористическая фракция», во главе которой стояли Александр Ульянов и Александр Шевырев. Не упомню среди революционеров фамилии Чернавского, но эта фамилия могла и затеряться. Скажем – повесили меня вместе с остальными, а вот фамилию позабыли. Что-то мне такая биография не слишком нравится. Едва успел умереть в одном месте, так теперь стану помирать в другом? Не хочу.
А этот, который мой тутошний батюшка, зачем он мне жилы тянет? Сказал бы прямо – в чем я виновен? Поэтому, пока меня не прижмут, ни за что ни в чем не признаюсь. А даже если и прижмут – все равно уйду в полный отказ. Я сам ничего такого не совершал, а за поступки моего тела не отвечаю.
– Батюшка, чем угодно могу поклясться, что ни к каким противоправным деяниям против государя я не причастен, – твердо заявил я, удивляясь собственным словам. Как это я так витиевато-то завернул! Нет бы сказать попроще.
– А прокламацию кто читал? – сурово спросил Чернавский-старший.
– Не упомню такого, – честно ответил я. Слегка оттопырив губу, пожал плечами: – А может, даже и читал что-то этакое, если в руки попалось. Но ведь за чтение какой спрос? – Решив пошутить, усмехнулся. – Может, мне какая бумажка в сортире попалась, так что тогда?
– В сортире, – фыркнул Чернавский-старший. – Я и говорю, что у вас все не как у людей. Нет бы по-русски сказать – в нужнике.
Батюшка замолк, разглядывая своего отпрыска, а я уже начал мяться, потому что стоять было тяжеловато. Тело немного не то, к которому привык. Отчего-то подумалось, что при таком росте и при моем нынешнем весе, обувь выходит из строя гораздо быстрее, нежели раньше.
– Ладно, садись, в ногах правды нет, – фыркнул Чернавский-старший, уступая мне место на стуле, а сам прошел за свой письменный стол.
Отец тянул паузу. Взяв со стола серебряный колокольчик, позвонил, а когда на звон явился пожилой дяденька в долгополом пиджаке (ливрея, что ли?), приказал:
– Степан, сделай мне водочки. Ну как обычно. – Посмотрев на меня, хитро сощурился: – Студент, выпьешь?
Я чуть было не брякнул, дескать, всенепременно выпью, чтобы поставить башку на место, в стрессовой ситуации сто грамм – это лучшее лекарство, но, малость подумав, отрицательно покачал головой. Кто знает, как поведет себя новое тело после водки? Нет, лучше не рисковать.
– Я бы стаканчик чая, а еще лучше – кофе.
Кажется, отец остался доволен моим решением. И правильно. Какой родитель обрадуется, если сыночек будет сидеть рядом с ним и пить водку?
– Степан, мне, как я сказал, а господину студенту сообрази чая, – кивнул отец слуге, а мне сказал: – Кофий надо с утра пить, а нынче у нас вечер. Ужинать скоро, так что ты чаем особо не надувайся.
Я посмотрел в окно. Солнышко еще не село, но заметно, что и на самом деле вечер. Кажется, на дворе стоит лето.
Степан, в лучших традициях театральных лакеев поклонился, пробормотал: «Слушаю-с» и вышел.
Вернулся слуга минуты через две, а может и три. Оперативно. Или у него уже был заготовлен подносик, на котором стояла рюмочка водки, а на блюдечке сиротливо лежал соленый огурчик? И ему оставалось только налить стакан чая.
Батюшка, опрокинув рюмку, сочно захрустел огурцом (я тоже хочу!) и с неким благодушием сказал:
– Ты, голубчик, прежде чем прокламации читать и о политике государя нашего императора рассуждать, поинтересовался бы – с кем дело имеешь.
– Провокатор? – наобум поинтересовался я, и, судя по тому, как отец сморщился, я понял, что угадал.
Но Чернавский-старший не стал вдаваться в подробности, как-то витиевато ответил:
– Все мы порой болтаем о чем ни попадя, но только болтаем с теми, кто языком не мелет и доносить на тебя не побежит. А лучше – вообще лишнего не болтать и свои взгляды не излагать. Понял?
– Ага, – кивнул я, отхлебывая чай.
А чай был хорош! Пожалуй, даже получше тех, что я пил на своей «исторической родине». Или правильнее сказать – в своей реальности? А отец, между тем, продолжал:
– Радуйся, что в полицейском департаменте у меня друзья есть. К тому же – люди они неглупые. Рассудили, что Иван Чернавский пока до государственного преступника не дорос, нужно ему время дать, чтобы дурь из головы вышла. Вот потому и отправили они тебя ко мне, как бы под домашний арест.
Ну да, помню такое. Политически неблагонадежных учащихся высылали из столицы по месту жительства, под надзор родителей. Так, насколько помню, с Питиримом Сорокиным поступили. Или как Владимира Ильича Ульянова, будущего Ленина, под надзор тетушки. Потом прощали, позволяли восстанавливаться в университетах и прочее.
– Так и что мне с тобой делать-то, а, Ваня? – спросил отец. Спросил как-то устало, словно уже все мне простил, а теперь не знает, как разговаривать с непутевым сыночком.
– Может, на работу… то есть на службу куда? – предложил я, прикидывая, куда я могу пойти работать. В лавку приказчиком? Нет, если мой батюшка такая шишка, то не по чину. На завод какой-нибудь? Тоже самое, даже и хуже. Канцеляристом? Вариант, но я не знаю – сумею ли писать? Почерк у меня разборчивый, но не более.
– На службу, – фыркнул батюшка. – Если ты из университета уйдешь, – а тебе придется уйти, – будешь в армии лямку тянуть. Тебе же двадцать годочков, а скоро и двадцать один. Ладно, если ты б выпустился кандидатом, тогда бы служить поменьше, да и служба где-нибудь в столице. А теперь?
Я попытался напрячь память. Вроде бы после реформы 1874 года выпускник университета должен был отслужить три месяца, а если мне в зачет пойдет только гимназия, то полгода. Опять в армию? Но с другой стороны, полгода как-нибудь отслужу. А заодно адаптируюсь к нынешней реальности.
Полгода, если записывался вольноопределяющимся. А так придется мне пахать полтора года. Не хочу. Вслух же сказал:
– Если призовут, пойду служить.
– Конечно пойдешь, куда ты денешься? – усмехнулся отец. Посмотрев на пустую рюмку, уже взялся за колокольчик, но передумал: – Авось ефрейтора через полгода получишь, в запас унтер-офицером выйдешь. Куда ты потом из унтеров-то подашься?
– Так можно экзамен на офицерский чин сдать.
– На прапора военного времени? Можно, конечно. И даже на службе остаться можно, если командир полка возражать не станет. Но коли экзамен на прапорщика выдержишь, то что потом? Без военного училища и до полковника не дослужишься. Да что там, до полковника – и капитан не светит. Войны у нас – тьфу-тьфу-тьфу – слава богу нет, подвижек не будет. До самых седых волос просидишь в штабс-капитанах. А куда годится, чтобы Чернавские в отставку выходили ниже восьмого класса?
