Дмитрий Полетаев - Призраки Фортуны
Глава восьмая
Перепутье тел, дорог и судеб
1787 год. Крым. Инкерманская бухта
Жизнь корнета конно-гвардейского полка Платона Александровича Зубова в одночасье перевернулась с ног на голову. Или наоборот — это уж как поглядеть. Всю последнюю неделю он жил будто в тумане. Порой казалось, что все с ним происходящее — это какая-то фантасмагория, мистерия, чья-то довольно бесчеловечная шутка. Что вот-вот прозвучит сигнал невидимого рожка, занавес упадет, как в театре, и сказочные декорации неведомого мира растают словно сон. Он очнется в своей походной койке, на своем набитом соломой тюфяке, и все войдет в прежнюю, привычную колею.
Однако день проходил за днем, а новая реальность продолжала сжимать его в своих жарких объятиях и, по всей видимости, отпускать не собиралась.
Все началось в тот памятный день, когда перевернулась злосчастная татарская арба, груженная каменными блоками. Тогда вместе с телегой перевернулась вся жизнь Платона Александровича.
«Хотя почему злосчастная? Для кого злосчастная? Может быть, для Резанова, прости, Господи, и злосчастная, но только не для меня!» — мысленно одергивал себя Зубов.
Сейчас ему было даже трудно предположить, что всего несколько дней назад он был просто Платоха, свой в доску рубаха-парень, красавец-корнет конно-гвардейского полка. Ему даже казалось, что «Платон Александрович» родился раньше, чем он сам на то обратил внимание. А когда, наконец, заметил, его персона парила уже так высоко, что было даже странно представить, что кто-то из сослуживцев мог вот так запросто окликнуть его, как раньше, «Платоха».
Впрочем, в те сферы, в те «чертоги небесные», где он теперь обретался, его сослуживцы не допускались.
В тот день именно Платону Зубову пришлось нестись во весь опор в арьергард императорского поезда за лейб-медиком Роджерсоном. Именно Платону — с горящими от выпавших на его долю треволнений щеками и блестящими от слез глазами — выпало кружить на своем кауром жеребце у окна императорской кареты, пытаясь связно доложить об l'incident tragique. [8]Тогда-то и упал на Платона державный взгляд, скрытый пока кисейной занавеской, который изменил весь ход его жизни.
Трагический инцидент, который произошел с Резановым, потряс всех. При дворе только и разговоров было, что о находчивости Резанова, о его самоотверженности, преданности, чести. Императрица даже всплакнула за обедом, принимая поздравления от императора Иосифа с «чудесным и провидческим ея избавлением». Все только и говорили о той «жертве, которую радостно восприняли на себя ея доблестные гвардейцы, щитом своих тел прикрывшие свою августейшую повелительницу от неминуемой гибели».
Но впереди был Инкерман — конечная цель грандиозного путешествия российской императрицы, а посему решили, что траурным настроениям предаваться грешно и mauvais ton. [9]Таково было царское волеизъявление, еще с утра переданное через статс-фрейлину Протасову. И неприятный инцидент, равно как и имя несчастного поручика, были преданы забвению.
И действительно, что есть жизнь какого-то поручика Резанова на фоне грандиозных свершений эпохи?
«Ну да, может, и подавал надежды, да видать не судьба. Правда, задница у молодца была и впрямь как орех! Загляденье! — вздыхала Екатерина. — Фигурная! Ну да бог с ним, в самом деле…»
Наступал новый день, а вместе с ним и новая эпоха. На историческом небосклоне зажигались новые звезды, восходящие над головами новых героев. Порой, может, и не столь достойных, как мы можем заметить сейчас, уже зная об их деяниях. Но какое дело до этого судьбе? Смешно даже, право! Разве можем мы охватить весь ход исторических событий и вероятностей их развития? И осознанно рассуждать о том, что было бы, если бы в тот или иной момент на исторической сцене оказалась именно эта фигура? Нет, конечно! Потому и остается нам лишь безмолвно взирать в благоговейном изумлении на мерные обороты божественного веретена, с помощью которого прядутся невидимые нити той череды событий, которую мы для краткости называем простым словом — Жизнь.
Когда перевалили через Балаклавские высоты, взору царицы и ее многочисленной свиты предстала не виданная по своему величию картина.
На рейде Инкерманской бухты стояло более тридцати новехоньких кораблей. Габаритами и оснасткой выделялись шесть фрегатов, которые горделиво выпячивали на солнце свои крутые бока. Порядка восьми линейных кораблей находилось в непосредственной близости от них, а далее, раскинувшись по всей достаточно тесной, укрытой со всех сторон горами бухте, стояли на рейде шхуны, барки, шлюпы и боты гребной флотилии — все то, что вскоре будет с гордостью именоваться российским Черноморским флотом.
Не зря торопился Потемкин, не зря недосыпал, не зря скакал вперед, опережая августейшую процессию! Заранее предвидел, какой эффект произведет его сюрприз и на императрицу, и на сопровождавших ее гостей. И не просчитался светлейший. Замер в безмолвии австрийский император, смолкли графы де Сегюр и Кобенцель, любившие заметить и обсудить достоинства и недостатки всего, что только ни попадалось им на глаза. Притих и нахмурился британский посланник Аллейн Фиц-Герберт, которого Екатерина совершенно напрасно считала «своим карманным дипломатом». Тайная миссия Фиц-Герберта еще аукнется России. Не пройдет и ста лет, как англичане будут штурмовать эти высоты, удивляя противника прекрасным знанием местности. [10]
А пока слезы бесконечной благодарности застилали глаза Екатерины.
Императрица вышла из дормеза. Послали в конец каравана за митрополитом: царица решила прямо здесь, на перевале, на Балаклавских высотах, провести благодарственный молебен в честь только что приобретенных «южных морских врат» все более крепнувшей Российской империи.
И как завершающий аккорд деяний Потемкина, на другой стороне иссиня-бирюзовой бухты, на южных склонах гор, в лучах весеннего солнца сверкал белым мрамором только что заложенный им «Себастос полис», ее «Августейший город», ее Севастополь!
В ту ночь в честь нового российского Черноморского флота, в честь достижения конечной точки державного путешествия был устроен грандиозный фейерверк из более чем двадцати тысяч ракет и петард. Два с половиной часа небо расцвечивалось невиданным «светопреставлением»: летающие и сами себя пожирающие драконы, причудливые узоры, сотканные из мириадов мерцающих звезд, — все это повергло публику в благоговейный трепет перед величием, мощью и невиданной доселе роскошью.
