Подвиги Арехина. Пенталогия (СИ) - Щепетнёв Василий
– Сплю, Лазарь. Сплю, и вижу сны. Вас вижу. Зачем вы мне снитесь, Лазарь? – его собственный голос звучал сонно и спокойно.
Фигура сделала шаг внутрь. Сомнений не было. Это Лазарь Вольфсон, он же Стомахин, он же Гольденберг, он же Кошерович, он же Каганович, некогда рядовой, затем видный, а теперь уже и выдающийся большевик, приехавший давеча поправить подорванное в Туркестане здоровье сюда, через океан. Его лицо, утром желтоватое, сейчас было цвета грязного мела.
– Не время спать, Арехин! – Вольфсон приблизился к кровати, и Арехин почуял запах старого коньяка и свежего страха. – Особенно здесь. Особенно сейчас. Отечество в опасности!
Последняя фраза повисла в воздухе. Какое Отечество? У них не было отечества. Для Арехина оно осталось там, за океаном, в стране, которая теперь стала для него закрытой, враждебной территорией под красным знаменем. А большевики вообще не признают никакого отечества, они за Интернационал.
Но Лазарь говорил не о прошлом. Он говорил о настоящем. И в его глазах горел огонь подлинного, безудержного ужаса.
Глава 9
– Швейцарское Рождество, – произнес Лазарь, и его голос в полумраке гостевой спальни доктора Сальватора звучал как скрип ржавых петель двери подвала заброшенного дома. Тон был одновременно торжественным и трагичным, но в нем слышалось что‑то ещё – липкий холодок страха, который не спутаешь ни с чем.
– Простите, Лазарь, что? – переспросил Арехин, хотя услышал отлично. Он приподнялся на локте, и дзинкнули пружины матраса – звук одинокий и слабый, как телефонный звонок в далекой‑далекой комнате. Лунный свет, ливший щедро в окно, падал на лицо незваного гостя, рассекая его на две части: одна, освещенная, была бледной маской официального лица, другая, тонувшая во мраке, казалась просто черной дырой, провалом в небытие.
– Швейцарское Рождество, – повторил полуночный визитер, но уже менее уверенно, и в этой неуверенности сквозила дрожь. – Меня заверили… Меня заверили, что вы поймёте.
Заверили. Слово‑крючок, слово‑ловушка. Не сказали, не просили передать. Заверили. Как будто речь шла о гарантиях, о сделке, о чем‑то подкрепленном не честным словом, а другим, более весомым, более страшным. Его мозг, уже окончательно проснувшийся и работавший с клацаньем и скрежетом старой, но безотказной машины, тут же выхватил из архивов памяти связанные с этим паролем образы. Запах швейцарского шоколада, шале у Рейхенбакского водопада, обеденный зал, окна, за которыми валил бесконечный снег. И лица. Феликс, франт, со стальным, всепроникающим взглядом, похожим на взгляд хирурга перед операцией. Ленин, нервный, стремительный, его пальцы барабанили по мраморной столешнице, отбивая ритм грядущего переворота. Троцкий, язвительный и едкий. Крупская, внимательная, как школьная учительница, в стеклах очков которой отражалось пламя мирового пожара.
Дело давнее, странное и опасное. Не просто опасное – смертельное. Швейцарское Рождество было не просто паролем. Это был сигнал бедствия, крик о помощи, вырвавшийся из самого пекла. Им пользовались только тогда, когда все другие пути были отрезаны, когда пахло не просто жареным, а горелой человеческой плотью. Он сам, Арехин, применил его однажды, в боевом девятнадцатом, в одесском подвале, где стены были влажные от сырости и чего‑то ещё, а щербатый чекист в кожанке лениво крутил в руках наган, примеряясь, куда лучше выстрелить – в ногу, в живот, в голову? Тогда это сработало. Сработало чудом. Но чудеса имеют свойство заканчиваться.
– Кто заверил? – спросил Арехин, и собственный голос показался чужим, плоским.
– Мне сказали, что вы поймёте, – уклонился Лазарь, и его глаза метнулись к окну, как будто ждали оттуда не помощи, а подтверждения худших опасений.
Ленин и Феликс мертвы. Остаются Крупская и Троцкий. Но в этой игре выживших, в этой тенистой аллее мировой революции, где каждый куст мог скрывать либо союзника, либо палача, довериться нельзя никому. А, может, и кто‑то ещё, кому всё‑таки доверились Надежда Константиновна или Лев Давидович. Цепочка могла быть длинной и темной, как коридор в кошмаре. Неважно. Пароль был произнесен. Дверь в прошлое, которое он тщательно заколачивал, скрипнула и приоткрылась, впустив ледяной сквозняк.
– Хорошо. Рождество, так Рождество. Что дальше? – он сделал усилие, чтобы его голос звучал нейтрально, почти скучающе.
– Мне нужна ваша помощь, – голос Лазаря окреп, в нём появились начальнические нотки. Но они ложились на прежний страх, как тонкий слой дешёвого лака на гнилое дерево.
– Святая обязанность – помочь соотечественнику в нужде, – согласился Арехин, разводя руками. Жест был пустым, ничего не значащим, как и слова. – В чём же должна выражаться моя помощь?
– Вы хорошо знаете доктора Сальватора? – вопросом на вопрос ответил Лазарь, и его пальцы, лежавшие на коленях, слегка задрожали, заставив лунный свет сыграть на потёртом материале брюк.
– Совсем не знаю, – чистосердечно признался Арехин. И это была правда. Доктор Сальватор был загадкой, тихим, вежливым призраком в собственном доме. Учёный‑затворник, чья репутация была окутана таким же туманом, как и швейцарские горы прошлого.
– И, однако же, пользуетесь его гостеприимством? – Лазарь оглядел комнату. В лунном свете она выглядела весьма презентабельно: тяжелая резная мебель, книги на стеллажах, солидные картины в рамах. В свете дневном, впрочем, презентабельность сохранялась тоже. Но Арехин знал, что эта солидность – лишь фасад. За ним скрывалось то же ощущение временности, что и в любом убежище. Это был не дом, а укрытие.
– Пользуюсь, – опять же признался Арехин. – Я знавал его дядю, сильного варшавского шахматиста.
– И фабриканта, – уличающе, почти торжествующе сказал Лазарь, будто ловил Арехина на чём‑то постыдном.
– И фабриканта, – легко, почти весело согласился Арехин. – Мой дед по материнской стороне был большим миллионщиком, владельцем «Трехгорки», потому классовой ненависти к помещикам и капиталистам у меня нет. Я и сам, знаете ли, потомственный дворянин.
Он произнёс это без вызова, просто указывая на брешь в аргументах визитёра.
– Были, – сухо, как хлопок дверцы сейфа, сказал Лазарь. – В Советской России дворянское сословие упразднено.
– Упразднено, – снова согласился Арехин, и в его согласии звучала уже насмешка. – Вы разбудили меня только для того, чтобы сообщить сей факт? Я, знаете ли, в курсе. Можно сказать, из первых рук узнал.
Лазарь опомнился. Его плечи, бывшие напряженно‑прямыми, ссутулились на мгновение, выдавая усталость, неуверенность, страх.
– Нет, нет, это я от нервов, – торопливо, сбивчиво пробормотал он, и его рука потянулась ко лбу, будто стирая невидимый пот. – Сальватор… Сальватора нужно уговорить отправиться в Россию. В Советский Союз.
В комнате повисла тишина, которую нарушало лишь тиканье карманных часов Лазаря – мерное, неумолимое, как шаги тюремщика по коридору. Да только не всякий слышит это тикание. Далеко не всякий.
– Не буду спрашивать, зачем это нужно… – начал он, стараясь сохранить лёгкость, но Лазарь, словно сорвавшись с цепи, перебил, и его голос стал резким, шипящим:
– Сальватор совершил открытие… много открытий, которые можно использовать на благо Революции, но здесь, в капиталистическом мире, им ходу не дадут, а его самого, того и гляди, убьют. Уберут. Как мешающую деталь, – он сделал паузу, чтобы вдохнуть воздух, которого ему явно не хватало. – А в стране победившего социализма…
– Ясно, ясно, – перебил в свою очередь Арехин, и в его голосе уже не было ни лёгкости, ни насмешки. – В стране победившего социализма его открытия пойдут на помощь пролетариату. На строительство светлого будущего. И всё такое.
– Именно так, – кивнул Лазарь, и его голова в луче света качнулась, словно у марионетки.
– Но я‑то, я‑то здесь причём? – Арехин сел на кровати, и пружины застонали уже по‑иному, жалобно. – Вы – видный человек, облеченный доверием партии и правительства, у вас, думаю, есть весомые аргументы, чтобы склонить Сальве к переезду, нет? Убедительные. Золотые. И стальные тоже.
