Бен Уинтерс - Последний полицейский
– Ну чего ты, Генри! – начинает она, не дав мне и слова сказать. – Я тебе оставила семнадцать – вроде бы – сообщений.
– Как ты узнала, где я?
– Почему ты утром бросил трубку?
– Как ты узнала, где я?
Вот так мы и разговариваем. Я натягиваю рукав куртки на ладонь и сметаю пепел с машины в снег.
– Позвонила в участок, – объясняет Нико. – Макгалли сказал, где тебя искать.
– Напрасно, – сержусь я, – я на работе.
– Мне помощь нужна. Серьезно.
– А я серьезно работаю. Ты не могла бы слезть с машины?
Вместо этого она вытягивает ноги и откидывается на стекло, как на спинку шезлонга. Ее зимнее пальто – теплая армейская шинель нашего деда. Я вижу следы от латунных пуговиц на краске служебной «Импалы».
Зря детектив Макгалли сказал ей, где меня искать.
– Я не собираюсь садиться тебе на шею, но я с ума схожу, а зачем человеку брат-полицейский, если от него никакой помощи?
– Действительно… – Я смотрю на часы. Снова пошел снег, легчайшие редкие снежинки.
– Дерек вчера не вернулся домой. Знаю, что ты скажешь: ну вот, они опять поругались и он сбежал. Но это не то, Генри, мы в этот раз не ругались! Даже не спорили. Мы готовили ужин. Потом он сказал, что выйдет, хочет пройтись. Я отвечаю: конечно, иди. Прибралась на кухне, выкурила косячок и легла.
Я морщусь. Кажется, сестре нравится, что она теперь может курить травку, и брат-полицейский не вправе ей выговаривать. Для Нико это как подслащенная пилюля. Затянувшись в последний раз, она бросает сигарету в снег. Я наклоняюсь, подбираю обмусоленный окурок и держу двумя пальцами.
– Не ты ли заботилась об окружающей среде?
– Теперь уже не слишком забочусь, – возражает она.
И снова садится прямо, поднимает толстый ворот шинели. Сестра была бы красивой, если б занялась собой: причесалась и время от времени высыпалась. Она похожа на фотокарточку нашей матери, если ее смять, а потом кое-как разгладить.
– Ну вот, уже полночь, а он не возвращается. Я позвонила – не отвечает.
– Пошел в бар, – предполагаю я.
– Я обзвонила бары.
– Все?
– Да, Генри.
Баров теперь много больше, чем раньше. Год назад был «Пинач», «Грин мартини» и, в общем, все. Теперь заведений полно, одни с лицензией, другие пиратские. Есть и просто квартирки, где хозяин поставил кассовый аппарат и айпод на столике, а пиво держит в ванне.
– Значит, зашел к приятелю.
– Я звонила. Всех обзвонила. Он пропал.
– Никуда он не пропал, – говорю я.
А чего не говорю, так это, что, если Дерек сбежит, сестрице следует только радоваться. Они поженились 8 января, в первое воскресенье после интервью Толкина. Кажется, то воскресенье побило рекорд по числу заключенных браков, и вряд ли этот рекорд будет перекрыт. Разве что 2 октября.
– Ты мне поможешь или нет?
– Я же сказал, не могу. У меня дело.
– Господи, Генри, – вздыхает она и, уже не разыгрывая безмятежности, соскакивает с капота, тычет мне пальцем в грудь: – Лично я бросила работу, как только узнала, в каком мы дерьме. Я это к тому, что зачем теперь тратить время на работу?
– Ты три дня в неделю подрабатывала на фермерском рынке. Я расследую убийства.
– Ох, извини. Ну прости меня. У меня муж пропал.
– Какой он тебе муж!
– Генри…
– Вернется он, Нико. Ты же сама понимаешь.
– Правда? А с чего ты так уверен? – Она топает ногой, сверкает глазами и, не дождавшись ответа, спрашивает: – Что у тебя за дело такое важное?
«Да чего уж там?» – думаю я и рассказываю ей про дело Зелла, объясняю, что я сейчас из морга и тяну за ниточку. Пытаюсь внушить, что веду серьезное расследование.
– Постой-постой… Висельник? – вдруг обиженно надувается она. Ей двадцать один год, моей сестре. Совсем ребенок.
– Возможно.
– Ты сам сказал, он повесился в «Макдоналдсе».
– Я сказал, что так это выглядит.
– И этим ты так занят, что не найдешь десяти минут на поиски моего мужа? Потому что какой-то съехавший псих повесился в «Макдоналдсе»? В туалете, сука!
– Нико, перестань…
– А что такого?
Терпеть не могу, когда моя сестра сквернословит. Я старомоден. Она – моя сестра.
– Извини. Но погиб человек, и моя обязанность – выяснить, как и почему.
– Да, да, извини. Но пропал человек, и он мой муж, и я, представь себе, его люблю!
Голос у нее срывается, и я понимаю: все, игре конец. Она заплачет, и я сделаю все, что она попросит.
– Ну перестань, Нико. Не надо так. – Поздно, она всхлипывает, приоткрыв рот, и со злостью утирает слезы кулаком. – Не надо.
– Просто, когда все так… – Она горестно разводит руками, охватывая все небо разом. – Не могу я быть одна, Генри. Сейчас – не могу.
Ледяной ветер проносится по площадке парковки, засыпает глаза снегом.
– Понимаю, – говорю я, – понимаю.
И, несмело шагнув вперед, обнимаю сестру. Дома шутили, что ей достались все способности к математике, а мне – весь рост. Мой подбородок на добрых шесть дюймов выше ее макушки, и она рыдает, уткнувшись мне носом куда-то в солнечное сплетение.
– Ну-ну, детка. Все хорошо…
Она задом выбирается из моих неловких объятий, глотает последний всхлип и закуривает новую сигаретку, прикрывая ладошкой золотую зажигалку. Зажигалка, как и шинель, и марка сигарет у нее от деда.
– Так ты его найдешь? – спрашивает она.
– Постараюсь, Нико. Хорошо? Большего я не могу обещать.
Я выдергиваю зажатую в уголке ее губ сигарету и закидываю под машину.
* * *– Добрый день. Я хотел бы поговорить с Софией Литтлджон, если можно.
Здесь, на площадке, хорошая связь.
– Она сейчас у пациентки. Можно узнать, кто звонит?
– Да, конечно. Нет, просто… жена моего друга наблюдалась у… простите, а как правильно называть акушерок? Доктор Литтлджон или?..
– Нет, сэр. Просто по имени. Мисс Литтлджон.
– Да. Ну так вот, жена моего друга наблюдается у… мисс Литтлджон, и она, как я понял, родила. Вроде бы сегодня утром.
– Сегодня утром?
– Да, поздно ночью или рано утром. Друг ночью оставил сообщение, но я не поручусь, что правильно его понял. Все спутано, чертовы помехи на связи, и… алло?
– Да, я слушаю. Вероятно, это ошибка. Не думаю, чтобы София принимала роды. Утром, вы сказали?
– Да.
– Простите, как вас зовут?
– Неважно. Это не имеет значения. Неважно.
* * *В штаб-квартире я решительным шагом прохожу мимо троицы «ежиков», которые болтаются в комнате отдыха у автомата с колой и хихикают как ненормальные. Никто из них мне незнаком, и они меня не узнают. Ручаюсь, никто из них не сумеет по памяти процитировать «Фарли и Леонарда», не говоря уж об уголовном кодексе Нью-Гэмпшира или конституции Соединенных Штатов.
