Бен Уинтерс - Последний полицейский
– Были признаки борьбы?
– Нет.
– Признаки взлома?
– Нет.
– Что-то ценное пропало?
– Ну, при нем не оказалось мобильника. По-моему, я уже говорил.
– Вы кто такой?
– Да, мы ведь не представлены… Я – детектив Генри Пэлас. Новенький.
– Детектив Пэлас, – говорит Фентон, со злостью стягивая перчатки, – у моей дочери в этом полугодии двенадцать уроков фортепиано. И сейчас я как раз пропускаю один из них. Вам известно, сколько уроков у нее будет в следующем полугодии?
Не знаю, что ей ответить. Действительно не знаю. Минуту стою молча: долговязый дурень в ярко освещенной комнате, полной трупов.
– Ладно уж, – угрожающе цедит Элис Фентон и поворачивается к тележке с инструментами. – Но если это окажется не убийство…
Она берет нож, а я рассматриваю потолок, отчетливо ощущая, что мое дело здесь – стоять смирно и молчать, пока она не закончит. Это трудно, очень трудно, и, когда доктор углубляется в работу, я чуть придвигаюсь, чтобы понаблюдать за ее тщательно рассчитанными действиями. Великолепное зрелище – холодная красота вскрытия. Фентон мастерски, скрупулезно проходит все стадии. Мир, вопреки всему, держится на людях, которые делают свою работу как следует.
Доктор Фентон аккуратно разрезает черный ремень и стягивает его с шеи Зелла, измеряет ширину и длину кожаной ленты. Медным циркулем снимает размеры синяка под глазом и кровоподтека от пряжки ремня, врезавшегося под подбородок, желтоватого и сухого, как полоска сухой земли, протянувшейся от уха до уха четким рваным углом. Временами она прерывается, чтобы сделать снимки каждой стадии: ремень еще на шее; ремень сам по себе; шея сама по себе.
А потом она срезает одежду, обмывает бледное тело страховщика влажной тряпкой, пробегает обтянутыми перчаткой пальцами от подвздошья до плеч.
– Что вы ищете? – осмеливаюсь спросить я, но Фентон не отвечает, и я умолкаю.
Когда она касается груди скальпелем, я подаюсь на шаг вперед. Теперь я вместе с ней стою в сиянии ламп и округлившимися глазами наблюдаю, как доктор делает глубокий у-образный надрез, отгибает кожу и мышцы под ней. Я рискую чуточку склониться над телом, пока Фентон берет кровь из вены, подходящей к сердцу, и наполняет одну за другой три пробирки. В какой-то момент я замечаю, что забыл, как дышать. Пока она проходит шаг за шагом, взвешивает органы и записывает их вес, извлекает из черепа мозг, крутит его в ладонях, я все жду, что она изменится в лице, ахнет или хмыкнет, удивленно покосится на меня. Найдет доказательство, что Зелл убит, а не покончил с собой.
Вместо этого доктор Фентон наконец откладывает скальпель и бесстрастно сообщает:
– Самоубийство.
– Вы уверены? – умоляюще уточняю я.
Фентон не отвечает. Она быстро переходит к тележке, открывает коробку с рулоном полиэтиленовых мешков и отрывает верхний.
– Постойте, мэм, – прошу я. – Извините, а как же это?
– Что – это?
Меня заливает отчаяние, щеки краснеют, голос становится скулящим, детским:
– Вот это. Это не синяк? На лодыжке?
– Да, я заметила, – холодно отвечает Фентон.
– От чего?
– Этого мы уже не узнаем, – она занимается своим делом, не смотрит на меня, а ее равнодушие пропитано ядом. – Зато мы знаем, что умер он не от синяка на икре.
– А что-нибудь еще мы знаем? Просто хотелось бы установить причину смерти, – говорю я, отлично сознавая, как смешно и нелепо бросать вызов Элис Фентон. Но ведь она наверняка неправа! Я роюсь в памяти, мысленно листаю страницы учебников. – А кровь? Разве не положено проводить токсикологический анализ?
– Провели бы, если бы нашли хоть какие-то намеки на отравление. След иглы, соответствующую атрофию мышц…
– А просто так нельзя?
Фентон сухо усмехается и встряхивает мешком, открывая его.
– Детектив, вы бывали в нашей лаборатории на Хазен-драйв?
– Никогда не был.
– Так вот это единственная токсикологическая лаборатория в штате, и сейчас ею заправляет новичок, полный идиот. Ассистент ассистента, который теперь стал главным токсикологом, потому что настоящий главный токсиколог в ноябре уехал в Прованс, чтобы рисовать картины на пленэре.
– О…
– Именно «О…», – Фентон, не скрывая отвращения, кривит губы. – Кажется, он всегда мечтал этим заняться. Оставил все бумаги на столе. Там полная неразбериха.
– О, – повторяю я и поворачиваюсь к тому, что осталось от Питера Зелла. На столе зияет пустотой грудная клетка. Я смотрю на него, на нее и думаю: как это грустно, ведь как бы он ни умер, от своей руки или нет, но он мертв. Тупая, банальная мысль, что вот был человек и нету, его уже не вернешь.
Когда я поднимаю взгляд, Фентон стоит рядом и говорит уже другим тоном:
– Смотрите, – она указывает на шею Зелла, – что вы здесь видите?
– Ничего, – растерянно признаюсь я. Кожа на горле отогнута, обнажив ткани и желтовато-белую кость под ними. – Ничего не вижу.
– Именно. Если бы кто-то, подкравшись сзади, захлестнул ему горло веревкой, или задушил бы голыми руками, или тем роскошным ремнем, на котором у вас пунктик, ему бы смяло шею. Были бы повреждения тканей, потеки крови от внутренних кровоизлияний…
– Понятно, – говорю я и киваю. Фентон снова отворачивается к тележке.
– Он умер от удушья, детектив. Сознательно наклонился вперед, затягивая лигатуру, перекрыл дыхательные пути и умер.
Она закрывает молнию мешка, в котором лежит мой страховщик, и задвигает тело в подписанную камеру холодильника. Я немо и тупо слежу за ее движениями, придумываю, что сказать. Не хочу ее отпускать.
– А вы, доктор Фентон?
– Простите? – Она оглядывается от двери.
– Почему вы не уехали, не занялись тем, о чем всегда мечтали?
Фентон склоняет голову к плечу и смотрит на меня так, словно не вполне поняла вопрос.
– Я всегда мечтала заниматься этим.
– Так… понятно.
Тяжелая серая дверь закрывается за ней. Я тру глаза кулаками, соображая: что дальше? Думая: что теперь?
Секунду стою наедине с тележкой Фентон и телами в холодильных камерах. Затем беру с тележки одну пробирку с кровью Зелла, прячу ее во внутренний карман блейзера и ухожу.
* * *Я, кружа по недоделанным коридорам, отыскиваю выход из больницы, а там… Раз уж день выдался длинным и трудным, раз уж я раздражен, устал и растерян и ничего не собираюсь делать, кроме как соображать, что делать дальше, – у машины меня поджидает сестра.
Нико Пэлас в зимнем пальто и лыжной шапочке восседает нога на ногу на капоте моей «Импалы». Наверняка оставит глубокую вмятину, потому что знает, как мне это неприятно, а пепел с сигаретки «Америкэн спиритс» стряхивает прямо на ветровое стекло. Я тащусь к ней через заснеженную пустыню больничной стоянки, а Нико приветствует меня, подняв руку ладонью наружу, словно индейская скво и, покуривая, ждет.
